Уроки Февраля 1917-го: народ разогрели ощущением скорой победы
И. Панкин:
- В студии Радио «Комсомольская правда» Иван Панкин. На связи Алексей Фененко, профессор факультета мировой политики МГУ им. Ломоносова.
А. Фененко:
- Здравствуйте.
И. Панкин:
- Об уроках Февраля давайте поговорим. Тема довольно актуальная. Хотя Февральская революция была проходная к Октябрьской, тем не менее, в ней много тоже интересного зашито.
А. Фененко:
- Я бы не сказал, что была проходная. Я бы даже сказал, что она была важнее Октябрьской в каком-то смысле.
И. Панкин:
- Но Октябрьскую все советские годы отличали, а Февральскую как-то мимо пропускали, согласитесь?
А. Фененко:
- Это правда. Но это еще не значит, что с исторической точки зрения она была менее важной. Надеюсь, сегодня мы покажем, что это, по сути, была не просто революция, а окончание той Российской империи, как она была создана Петром Великим.
И. Панкин:
- Просто кто-то вам скажем, что революция 1905 года была важнее, чем все остальные. Тут сколько историков, столько и мнений. Ладно, Февральская революция важнейшая. Что к ней привело?
А. Фененко:
- Давайте сначала вспомним, что такое была Российская империя. У нас часто многие говорят: долой все советское наследие, давайте вернемся в Российскую империю. Я им всегда говорю: господа хорошие или дорогие товарищи, а вы понимаете, что такое Российская империя? Мы ведь ее с вами с трудом уже представляем. Это было государство с германизированной династией. Ведь Романовы по крови были немцы. Это было государство, в котором колоссальную роль играло немецкое дворянство и чиновничество. Во-первых, были так называемые остзейские немцы с ныне забытыми фамилиями типа Витте, Плеве, Литте, де Толли и так далее. Не забудем, что Санкт-Петербург недаром считался немецким городом в России. Он во многом был населен немцами. Вспомните любой роман. Фамилии типа Ниве, Струве – это были нормой в Санкт-Петербурге.
Я уже не говорю о том, что было колоссальное немецкое население в Прибалтике. Никаких эстонцев, латышей не было. Это было сельское население. Это были Эстляндия, Лифляндия и Курляндия, где городское население были немцы. Давайте вспомним, даже в провинции чиновничество во многом были или немцы, или остзейские немцы, или третий вариант – была шведская диаспора в Петербурге, которая затем слилась с немецкой. Отсюда у нас все эти Николаи Густавовичи, Оскары Фридриховичи и так далее.
Я к чему сделал такое введение? И вот теперь представьте, что в августе 1914 года Россия вступает в войну с Германией и Австро-Венгрией. Получается ситуация, которая и приведет во многом к краху Российской империи. В стране поднимается колоссальная антинемецкая волна. Начинается с погрома немецкого посольства, далее идет переименование Санкт-Петербурга в Петроград. Начинается русификация всего. К концу 1914 года пошли уже погромы немецких лавок, немецких учреждений. А в 1915 году в Москве, в Петрограде уже начинаются немецкие погромы.
А теперь давайте представим, что это означает для Российской империи? Представьте, у нас есть в армии огромное количество офицеров с немецкими корнями. Представьте себе, что какой-нибудь условный Фридрих Энгерович Энгель организовал атаку полка. Атака была неудачной. Или, например, какой-нибудь инженер Винс, у него на железных дорогах возникли перебои с поставками боеприпасов. О чем думает солдатская и рабочая масса? Измена по всей стране! Вот они, немцы, изменяют своему Отечеству. На это накладывается сама политика власти. У нас справедливо говорят, что в 1941-м выселили немцев в Поволжье, но как-то забывают, что в 1915-м выселили волынских немцев и частично курляндских, остзейских немцев из Курляндии. Это подтверждает слухи, что немцы – предатели. И отсюда один шаг до постановки вопроса: а кто у нас генералитет высший? А кто у нас император по национальности? Когда Милюков говорит: «Трусость или измена?», - представьте, что это накладывается на внутриполитическую ситуацию в России. Да у нас император – немец. Долой внутреннюю Германию!
У нас ведь часто не совсем верно говорят, что Февральская революция – это была усталость народа от войны. На самом деле – нет. Это, скорее, Октябрьская революция была усталость народа от войны. Февральская была продолжением августа 1914-го. Какие-то немцы нам не дают воевать. Зачем нам император-немец, говорили многие, которые сам через императрицу тайно связан с немцами? Сейчас мы их прогоним, поставим правительство русских патриотов. И вот уж тогда Россия себя покажет. Новая, молодая, революционная, настоящий союзник Антанты.
Помните, после Февральской революции появился забавный плакат. Русский и американец, а внизу подпись: «Товарищи демократы – Иван и дядя Сэм». Лозунгов было много. Были откровенно погромные лозунги, были лозунги «Долой самодержавие». Но главный был лозунг – освободиться от всего того, что нам мешает победить. Сейчас мы прогоним этих немцев, и наконец Россия одержит победу. Это была первая очень серьезная причина, которая привела к Февральской революции. Народ отказал в повиновении германизированной элите в условиях войны с Германией. Мы часто это забываем. Это первое.
Причина вторая. Осенью 1914 года императорская власть сделала крупную ошибку. Народ раздули ощущением победы. Народ разогрели этим скорым ощущением неминуемой победы. Посмотрите на пропаганду начала Первой мировой. Никаких «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой». Все весело, бьем врага с юмором, быстро, малой кровью и на чужой территории. По-моему, Лев Кассиль вспоминал о том, что, когда мы пошли в гимназию, мы вообще не ощущали никакой войны. А он в Одессе пошел в гимназию. О войне мы вспомнили через месяц, когда на афишных тумбах появились плакаты «Наши други в черном теле держат кайзера Вильгельма». Это было общее настроение осени 1914 года.
Через год народ поставил вопрос: а где же эта победа? Как так вышло, что год назад мы стояли на грани победы, а в 1915 году откатились, сдали и Литву, и Курляндию, и Галицию, и Царство Польское оставили? Это как же так получилось? И жизнь словно подсказывала сама: измена. Что смыкалось с первой тенденцией, о которой мы с вами говорили. Произошло смыкание двух очень опасных для власти тенденций.
И. Панкин:
- Добавлю, что не только эти. Еще же, как мне историк Лавров рассказывал, очень много свободы слова было в то время. И власть активно критиковали всякие там журналы. Николай в этом смысле был человеком прогрессивным. И это было одним из тревожных звоночков.
А. Фененко:
- Я бы так сказал, это шире. Лавров совершенно прав. Но я бы шире поставил вопрос. Все страны, кроме Германии, в Первую мировую первые три года жили в режиме мирного времени. Мы как-то дискутировали: война, спецоперация, чем они отличаются. Так вот, ничего похожего на Вторую мировую первые два-три года Первой мировой не было. Страны жили в режиме мирного времени. Война велась где-то на границе, не было комендантского часа, везде работала спокойно парламентская оппозиция, включая Россию, где в Думе был создан оппозиционный Прогрессивный блок, который открыто требовал создать ответственное министерство. Везде транспорт функционировал в режиме мирного времени. Везде сохранялась свобода передвижения. Не было долгое время никакой принудительной трудовой мобилизации. Каждый продолжал свою работу.
Война шла где-то далеко, на окраине. И народ никак эмоционально ее не видел. Все видели, что люди уходят куда-то на запад. А куда на запад – кто там толком знал? Вспомните Ремарка, «На Западном фронте без перемен». Солдат приезжает в отпуск в Германию с фронта из ада и видит, что страна живет абсолютно в режиме мирного времени. Народ сидит в кафе, в пивных, обсуждает, что это там фронтовики долго возятся. Не пора ли вам изменить тактику и идти на Париж?
И. Панкин:
- Прямо как сегодня. Вы писали, что «народ разогрели ощущением скорой победы». Прямо как сейчас. Я сказал вам про свободу СМИ, которая расцвела еще с 1919 года. Очень много критики лилось на правительство, в целом на курс России в мире. И Николай II на это закрывал глаза. Это было тоже одной из предтечей, которая привела к революции? Свобода слова виновата как-то в этом?
А. Фененко:
- Я бы поставил вопрос шире. Свобода слова была в то время везде. Может быть, только в Германии отчасти ограничивали. А так это было общее в Первую мировую. Воюет армия, народ это все воспринимает со стороны как некий интересный матч. Такое было отношение к войне и в Великобритании, и во Франции, и в Австро-Венгрии, и в Италии. Только другое отношение было в Германии, где пошла тотальная мобилизация уже в 1915 году, и в Сербии, которая была оккупирована Австро-Венгрией и Болгарией. А так считалось, что, да, страна и должна жить в режиме мирного времени. Это только потом, в двадцатые годы, когда извлекут уроки из Первой мировой войны, военные стратеги и у нас, и в Германии, и Шарль де Голль во Франции скажут о том, что нужна мобилизация тыла. Нужно не только мобилизовывать армию для ведения войны, не только промышленность, но и тыл, жизнь в тылу.
И. Панкин:
- Прям как сегодня. Вы рассказали о том, что приезжают военные из зоны СВО, или тогда – с фронта, и видят, что в московских ресторанах жизнь течет своим чередом, ничего не говорит о том, что где-то идет война. Потому что она идет где-то далеко.
А. Фененко:
- Помните эту историю, очень по-современному звучит, горькую, которую описал Пикуль в романе «Честь имею». Главный герой Аладьин, начальник разведки в армии Самсонова, лицо собирательное, приезжает после того, как он вырвался из ада, из плена, в Петербург. Там все с золотыми аксельбантами, гудят рестораны. Поэты Серебряного века читают стихотворения. И главное – о войне-то все практически забыли. Идут интриги у власти, кто станет премьером, кто займет тот или иной министерский пост. Что напоминает о войне? Напоминает бравурная пропаганда на афишах. Нарисован кайзер вместе с турком и австрийцем. И подпись: «Акробаты хоть куда, только славушка худа». Вот так это напоминало о войне.
То есть мобилизации тыла, как во Второй мировой, не было. Поэтому, возможно, тыл не выдержал не только у нас. Заметьте, точно такая же революция, как наша Февральская, через полтора года будет в Германии, точно по той же схеме будет свергнут Вильгельм II. А еще более жесткой она будет в Австро-Венгрии, где вообще фактически страна распадется и уже не будет собрана ни в какой форме. Россия собралась в форме СССР, а Австро-Венгрия уже не собралась как единое государство ни в какой форме. Османская империя – там после поражения тоже будет масштабная революция. Да и Британская империя после Первой мировой войны пошла на свой закат.Так что эта немобилизация тыла будет учтена уже во Второй мировой войне.
И. Панкин:
- И то, что мы фронт не держали. Надо было получить все-таки свои дивиденды от победы.
А. Фененко:
- А вот насчет держания фронта и получения дивидендов от победы я бы сказал, что этот урок нам аукнулся гораздо горше, чем мы думаем. Давайте вспомним, что произошло после Февральской и Октябрьской революций. Нас стали считать победимыми. Почему союзники в 1939-м – Великобритания и Франция – так не хотели с нами заключать союзный договор? Да, они, с одной стороны, не любили СССР, боялись его. Но было и другое. Многие англичане и французы тогда говорили: а какой смысл? Ваш военный потенциал никакой. Уж если могущественная Российская империя рухнула, уж если она на выдержала напряжения и заключило новое правительство позорный Брестский мир, то уж более слабый Советский Союз потерпит поражение гораздо быстрее. Так рассуждали на Западе в 1939 году.
На практике это было не так, но в 1939-м это казалось на Западе многим так. И давайте вспомним, что сама логика немецкой экспансии на восток – это последствия февраля 1917-го. О чем говорил Гитлер на страницах «Майн Кампф»? Он говорил, что России вообще нет. Россия – это была германизированная империя Романовых. Это была страна, которой управляли немцы в течение двух веков. Раз больше нет Романовых, то больше нет и России. Это естественное поле, говорил он, для германской экспансии. Как это и было на протяжении предшествующих веков.
Я помню, историки спорили: а на что рассчитывал Гитлер, нападая на Советский Союз? Неужели он, правда, рассчитывал дойти до Урала и Владивостока?
И. Панкин:
- Рассчитывал, конечно.
А. Фененко:
- Нет, ответ на поверхности. Он рассчитывал на повторение 1917 года. Он прекрасно помнил опыт февраля и октября 1917-го, самораспада армии и правительства. Гитлер реально рассчитывал, что после занятия Москвы дальше появятся разные правительства, новые Красновы, Колчаки, Деникины. То есть страна просто распадется на ряд государств. Дальний Восток займут японцы, как в 1918 году. Ведь у нас мало кто помнит, что немцы в 1918 году дошли до Тбилиси, начав снабжать сначала правительство Краснова на Дону, они затем нарушили демаркационную линию, и немецкий отряд вошел даже в Грузию. Вот такая была ситуация. Немцы считали: мы навяжем им новый Брестский мир. Дальше пойдет самораспад страны, как это и было в 1918 году. Что помешало нам закрепиться на востоке, говорил Гитлер. Помешал конфликт с Великобританией. Так лучше мы договоримся с англичанами и спокойно пойдем на восток. В этом была логика экспансии.
То же самое – американцы. Посмотрите 1941 год, они не верили в нашу победу и способность устоять долгое время. Потому что они считали, что мы повторим опыт России 1917-1918 годов. И только понадобилась миссия личного представителя Рузвельта Гарри Гопкинса, который после встреч со Сталиным, посмотрев ситуацию в Советском Союзе, пришел к выводу, что это, мягко говоря, будет не совсем так.
Я рассказываю это к тому, чтобы мы сделали для себя вывод. Мы потеряли в феврале 1917-го тот капитал, который мы приобрели по итогам наполеоновских войн. Нас снова стали считать победимой вполне страной и очень удобным объектом для экспансии.
И. Панкин:
- В чем власть ошиблась в конце 1916 – начале 1917 года?
А. Фененко:
- Она не тогда ошиблась. Она ошиблась в 1914-м. Нельзя было в стране с немецкой династией, немецкой элитой раздувать такую антинемецкую истерию. Это раз. Она просто смела власти. И второе – нельзя было так разогревать народ ощущением победы, которая пока еще не одержана.
И. Панкин:
- Неужели ничего нельзя было сделать в период с 1916 по 1917 годы?
А. Фененко:
- Для того, чтобы ответить на этот вопрос, мы должны обратиться к тому, что происходило весь предшествующий XIX век. Ведь у нас часто рисуют, что у нас были западники и славянофилы в нашей общественной мысли, они были непримиримые, ругались и грызлись друг с другом. А ведь на самом деле они были очень похожи. Посмотрите, о чем писали западники. Рули к правильному западу, к Англии и Франции. Я не помню ни одного западника, который бы сказал: а давайте жить как в Берлине, а давайте жить как в Кенигсберге, а давайте жить как в Мюнхене. Или: Австрия – это идеал для России. Не было такого западника. Западники писали: надо отходить от германского мира и идти к правильному западу – к Британии и Франции.
А теперь представьте себе, как это смотрелось в стране, где немецкая династия, где немецкое во многом дворянство и немецкое чиновничество. Это, действительно, воспринималось как крупная фронда или крамола со стороны всей интеллигенции, за что власть ненавидела западников.
И. Панкин:
- Если у нас была фактически немецкая династия, что же привело к конфликту с Германией?
А. Фененко:
- А вот это очень интересная тема. Его спрогнозировал еще Федор Иванович Тютчев. Он был не только поэт, но и замечательный дипломат и публицист. Вспомним, что Германии не было до 1919 года в нашем понимании. Была система феодальных сначала государств, формально по главе стоял император – сначала римский император, затем с 1806 года он стал австрийским императором. И Россия с Петра I интегрировалась в эту систему. Русский император стал родственником немецких лютеранских княжеств, тех же Ольденбургов, те же герцогов Мекленбургских. И в итоге получилось, что для немцев Россия была своим государством. Мы ведь заняли нишу в этой системе. Как русский император стал своего рода императором для немецких лютеран. Сначала австрийский император для немецких католиков, а император для немецких лютеран воспринимался император, живущий в Санкт-Петербурге.
В середине XIX века поднимается немецкий национализм: даешь объединение Германии и всех немцев в одно государство, в один Райх. А каких немцев? Одна партия была – баварцы и рейнцы. Кстати, границы будущей ФРГ точь-в-точь. Другие – младогерманцы – сказали: берем пруссаков и создаем общее государство. Третьи – великогерманцы – сказали: берем австрийцев. А значит, и чехов, и немцев Словении, Словакии. Кстати, ведь мы забываем, там до 1946-1947 годов жили огромные немецкие диаспоры. Любляна была Лайбахом. А четвертые говорили: а может, нас объединит император Всероссийский? Может быть, столицей немцев будет Санкт-Петербург как единая империя? Дальше выбрали вариант Малой Германии. Тогда встает вопрос: что такое Австрия? Почему в Австрии значительная часть, населенная немцами, не часть немецкого Райха? И тогда говорили: может быть, и правда, она Австро-Венгрия? Она ведь и стала Австро-Венгрией в 1867 году. Венгерское королевство постепенно уходит и славяне. А остальная часть тяготеет к Германии.
А другие поставили вопрос: а что такое сама Россия? Страна, которая управляется немецкой династией, немецким чиновничеством. Почему она не входит в немецкий Райх? Почему многие немцы в начале ХХ века так симпатизировали русским славянофилам? Они говорили: правильно, уезжайте в свою Москву, воссоздавайте там допетровское государство. Тогда отдавайте нам немецкие регионы Российской империи: Прибалтику, Санкт-Петербург, юг Украины, на Центральном Черноземье были крупные немецкие поселения, в том же Воронеже была большая немецкая династия. Дальше – немцы Поволжья. Тогда давайте расходиться, раз вы отрицаете петровскую революцию, хотите допетровской Руси опять – с куполами, молитвами, монастырями, - давайте расходиться. Вы нам отдаете вот это немецкое наследство, которое вы получили благодаря Петру, и мы спокойно создаем свое государство и расходимся с вами. А вы приезжаете в Москву и там строите свое славянофильское государство. То есть конфликт между нами – это последствие распада единой русско-германской системы, которая была со времен Петра I.
И. Панкин:
- Мостики начнем уже перекидывать? Или еще с исторической частью поиграемся? Я думаю, что пора уже начинать. Мы уже сказали про свободу слова. Давайте подытожим. Свобода слова в условиях военного, полувоенного времени, у нас идет время спецоперации, особенно излишняя свобода слова пойдет на пользу или, скорее, во вред?
А. Фененко:
- Страшна не свобода слова, страшно то, когда народ, как в Первую мировую, не подготовлен к войне с неудачами.
И. Панкин:
- А мы сейчас подготовлены?
А. Фененко:
- Нет. Я согласен с нашим замечательным военным экспертом Михаилом Михайловичем Ходаренком: Грузия нас сильно расслабила. После блестящей операции в Грузии в августе 2008 года у нас, к сожалению, стали появляться эти шапкозакидательские настроения.
И. Панкин:
- И Крым.
А. Фененко:
- Мы теперь и Штаты разобьем, и кого угодно. Уж если мы армию, подготовленную Штатами, за пять дней разбили… Вот это опасно. Нельзя пренебрегать противником, нельзя к нему относиться с презрением. Опять параллели. Помните, какие плакаты висели в начале Первой мировой войны? Врага даже не бьют, русский солдат держит за ухо немца и австрийца, как нашкодивших детей. Или дает им щелчок. Такое отношение к противнику страшно тем, что, если нет быстрой победы, а ее не всегда возможно одержать, народ начинает думать: а почему ее нет? Почему, имея такую армию, когда мы можем так легко бить врага, мы этого не делаем? Это гораздо страшнее любой свободы слова – шапкозакидательское отношение к противнику. Это опыт Первой мировой.
А свобода слова на это накладывается. Если народ подготовлен к войне с неудачами, ничего страшного нет. В Британии во Второй мировой была относительная свобода слова, но все понимали: война с таким противником как Германия, да, может приводить и к неудачам. Слишком многое поставлено на кон. Другое дело, когда у вас народ вырос в ощущении своей непобедимости, и тогда свобода слова страшна. Потому что тогда народ начинает думать: а как это мы не можем раздавить какую-то Австро-Венгрию за неделю?
И. Панкин:
- Я тут не совсем понимаю, о какой подготовке к войне с поражением вы говорите. Ну ладно, да, я помню про братание в окопах, про то, что в какой-то момент наши солдаты начали тупо убегать с фронта, потому что уже не понимали, за что и зачем они воюют. Не предусмотрены были заградотряды. Как держать военных на фронте, не было никаких толковых политруков. Эта часть сильно хромала. Тем не менее, мы же сами вышли из войны, по сути, мы могли держать фронт и выйти из войны уже позже, в статусе победителей, среди победителей. О какой подготовке к войне с поражением вы говорите?
А. Фененко:
- Сейчас я вам поясню. Я не буду брать наш болезненный пример, я возьму пример Великобритании, чтобы четко и понятно объяснить. В 30-е годы в Британии тот же Черчилль, вся патриотическая партия говорила: да, Германия – это сильный враг. Да, мы видим колоссальные средства, которые немцы вкладывают в развитие авиации, военно-морского флота. Англичан больше волновало вот это. Если мы проиграем немцам битву, то это не значит, что это конец войне. Наоборот, нам надо сплотиться. После этого Черчилль спокойно, став премьер-министром, говорил: мне нечего обещать вам, кроме моря пота, слез и крови. Но я обращаюсь к нации взрослых людей. Потому что народ знает, с таким врагом, с каким мы столкнемся, могут быть и неудачи, и трудности, и могут быть отступления.
А у нас ведь перед Первой мировой то же самое писал бывший министр Петр Николаевич Дурново в своем знаменитом меморандуме. Он говорил, что неудачи с таким врагом, как Германия, нельзя исключать. Все-таки на тот момент немецкая армия считалась сильнейшей армией мира. Да еще и усиленной Австро-Венгрией. Вместо этого пропаганда велась абсолютно другая перед Первой мировой: да мы их за месяц, да мы их за две недели. Как писал Сологуб: «Прежде чем весна откроет ложе влажное долин, Будет нашими войсками взят заносчивый Берлин».
Если такой настрой в обществе, и завтра у вас нет победы, и послезавтра у вас нет победы, то народ начинает настраиваться против этого. Дезертирство солдат ведь вызвано не только усталостью от войны, оно было вызвано тем, что солдаты перестали доверять собственному командованию. Вот ведь что происходило. Солдаты, во-первых, видели в командовании немцев. А во-вторых, они переставали им доверять и верить в их способность одержать победу. На самом деле большевики с их «Окопной правдой» пока еще были не такой уж значительный фактор. Гораздо больше действовали слухи об измене и уже неверие в победу.
Временное правительство повторит ту же ровно ошибку, что и императорская власть. Всю весну 1917 года народ опять разогревали ощущением скорой победы. Вот уж теперь-то новая революционная Россия себя покажет. Теперь это не германизированная Российская империя, а патриотическая, свободная Россия, где у власти русское правительство, где лучшие русские генералы – Брусилов, Алексеев, Корнилов, Клембовский во главе армии. Никаких вам «фон баронов». И теперь-то уж мы покажем себя.
А что получилось? Наступление летом 1917 года провалилось. Как и почему – это уже другой вопрос, но оно провалилось. И это куда больше надломило Временное правительство, чем приказ № 1 о создании комитетов солдатских депутатов в армии. Потому что теперь оказалось: а на кого теперь свалить неудачу? Императора больше нет. Больше немцев во главе страны нет. Оказалось, еще хуже выступили, чем при императоре. Это гораздо опаснее, чем просто свобода слова.
И. Панкин:
- Возможно, многие со мной не согласятся, что у нас был, в том числе, провал по политруковскому направлению. Я упомянул заградотряды, они местами тоже нужны на войне, особенно когда острые фазы военных действий идут. Вы со мной согласны?
А. Фененко:
- Давайте разобьем на две части. Первая: а стояли ли мы на грани победы? Давайте вспомним, что для победы, просто чтобы выйти к границам Российской империи, нам предстояло отбить Курляндию, Литву, Царство Польское, Галицию. Только тогда мы выходили в границам довоенным Германии. Это мы еще не вошли в Германию. Первая мировая была позиционной войной. Это не была Вторая мировая с ее стремительными прорывами. Инструментов стремительных прорывов, какие мы знаем по Великой Отечественной войне, типа бронетанковых корпусов или бомбардировочной авиации, ничего этого не было в помине. Пехота и артиллерия – главное оружие. То есть нам надо было отбить хотя бы для начала эти собственные территории Российской империи. А вот тут-то у меня сильные сомнения, что мы могли бы это сделать быстро.
И. Панкин:
- И держать фронт было бесполезно в этом случае?
А. Фененко:
- Нет, почему. Зайончковский, замечательный военный историк, говорил об этом в свое время очень правильно. Что мы могли выгнуть фронт, подвинуть на запад, но означало бы это немедленную победу – это очень большой вопрос. Вот вам пример. Знаменитое наступление Западного фронта в июне 1917 года, спланированное лично главнокомандующим русской армией генералом Брусиловым. Заняли в первые дни Галич и Станислав – нынешний Ивано-Франковск. Затем немцы нанесли контрудар, резервные части из-за революционной пропаганды отказались идти в бой. И провалились, откатились еще дальше к границам Российской империи.
Представим на минуточку, что революционных частей не было бы при царе, идти бы в бой они не отказались. Закрепились бы мы в Галиче и Станиславе. Но так ведь это еще даже не выход на позиции осени 1914 года. Нам еще только предстояло отбить Львов, вернуться к Горлице и Тарнуву, вернуться к Перемышлю. А это только самая окраина Венгерского королевства, это только Карпатские перевалы.
Да, удержать, наверное, Галич и Станислав мы могли бы без проблем с дисциплиной. Но это нам даже не гарантировало выход на позиции осени 1914 года. Или, например, возьмите знаменитое наступление неудачное Западного фронта со стороны Молодечно, на Вильно, которое под командованием генерала Деникина проходило. Деникин жаловался, что взяли только первую линию немецкой обороны, части из-за революционной пропаганды не пошли в бой. Кстати, вообще это поразительно, что меня поражает в воспоминаниях русских генералов того времени, и Деникина, и Брусилова, и Бонч-Бруевича, - им все плохи. И царь им не такой, и Ставка им не такая, и Временное правительство плохое, и Керенский мерзавец, и Петросовет не такой, и солдаты плохие, с комитетами солдат. У меня вопрос: что ж вам все плохие? Может, просто кое-кто не хочет признать свои ошибки штабного планирования? Так и хочется иногда спросить. Но это уже исторический вопрос.
Так вот, а дальше возвращаемся к 1917 году. Хорошо, продвинулись бы мы в сторону Вильно. Допустим, Деникину бы удалось развить здесь успех. Во-первых, не факт, что он взял бы Вильно. А во-вторых, до Польши и Ковно еще идти и идти. А ведь это только территория бывшей Российской империи. Поэтому, когда говорят «революция украла нашу победу», да мы еще не стояли не то что под Веной и Берлином, мы еще и к Кенигсбергу не вышли. Мы еще даже не отбили Виндаву и Мемель. Поэтому говорить о том, что мы в феврале 1917-го почти победили, это был отнюдь не февраль 1945-го.
И. Панкин:
- А то, что эта революция назревала и была неизбежна уже после 1905 года, вы согласны?
А. Фененко:
- Боюсь, она была неизбежна гораздо раньше. Боюсь, она была неизбежна где-то с 1879 года.
И. Панкин:
- Это чего вы так далеко заглянули?
А. Фененко:
- Тогда наша власть вступила в конфликт с Германией и Австро-Венгрией. У нас Бьюкенен, английский дипломат, писал о царском правительстве: «Этот ненормальный режим». У нас и патриоты многие возмущались. Сначала и я был возмущен: вот гад, что он имеет в виду? А он имел в виду простую вещь. Представьте, как это выглядит. Генерал Криденер или Каульбарс молится в православной церкви с православных икон и говорит, что он враг Германии. Это же совершенно ненормальная ситуация. Он в Германии русский, в России немец. Вот к чему привел этот конфликт.
И. Панкин:
- Тогда вердикт по Февральской революции давайте выдвинем.
А. Фененко:
- Это был конец той России в той форме, как она была создана петровской революцией и Петром I. Почему я вам говорил о ее важности. Да, больше у нас уже с февраля 1917-го немецких правительств в России не будет. Больше мы уже не увидим списка немцев во главе России, как было до февраля 1917-го
И. Панкин:
- Может, оно и к лучшему?
А. Фененко:
- Может быть, к лучшему, может быть, к худшему. Но я просто констатирую факт, что это был конец той парадигмы развития России, как она была заложена Петром I в начале XVIII века.
И. Панкин:
- Почему же тогда Февральская революция не стала основной, почему она перетекла в Октябрьскую?
А. Фененко:
- Я могу только предположить. Мы ее боимся. Мы боимся трогать опыт распада страны в условиях внешней войны. Нам он слишком неприятен. И нам не хочется его трогать и о нем говорить. О том, как произошел распад государства.
И. Панкин:
- Благодарю! Иван Панкин и Алексей Фененко, профессор факультета мировой политики МГУ им. Ломоносова были здесь, остались очень довольны.
