Егор Кончаловский: Наша киноиндустрия не слабее, а сильнее, чем многие европейские
В. Ворсобин:
- Я – Владимир Ворсобин. С нами Егор Андреевич Кончаловский, российский кинорежиссер, сценарист и продюсер.
Е. Кончаловский:
- Добрый день.
В. Ворсобин:
- Перед нашей встречей я посмотрел, о чем вы рассказывали в других интервью. И меня зацепила одна интересная фраза. Вы заметили необычную позитивную вещь про наш кинематограф. «У нас довольно неплохая киноиндустрия, во всяком случае, в разы лучше, чем во Франции, Германии, Италии. У нас, мне кажется, сейчас сильнее кинематограф как индустрия, как киноискусство».
Я под впечатлением от «Мастера и Маргариты», мне показалось, это сильное кино. Но неужели наше кино стало действительно хорошим?
Е. Кончаловский:
- Мне кажется, вы исходите из постулата, что российское кино плохое и вдруг стало хорошим. Я считаю, что был великий кинематограф – советское кино. Да, потом были очень страшные, тяжелые времена, примерно десять лет. Но вы помните, что было в эти десять лет в стране, что было с армией, с промышленностью, с уровнем жизни. Кино это часть культуры, часть цивилизации, часть индустрии, часть ВВП. Конечно, она тоже страдает. Мне кажется, что где-то с 2000-х годов наш кинематограф растет. Мало того, я под кинематографом подразумеваю не только кинофильмы, которые делаются для большого кинопроката, я имею в виду и сериальную индустрию, и несколько иную, чем для телевизионных каналов, индустрию сериалов для платформ. Сериалы для платформ отличаются от тех сериалов, которые снимают для центральных каналов. Это все кинематограф. Это все делают одни и те же люди, просто несколько разные формы. Я тоже не могу себя назвать таким прямо следящим пристально за тем, что происходит. Но у меня есть ощущение. Вы посмотрите, что с артистами творится.
В. Ворсобин:
- Что творится с артистами?
Е. Кончаловский:
- Это нужно просто вырезать гланды через одно место, чтобы составить КПП – календарно-постановочный план, потому что надо выпиливать лобзиком эти даты артистов. Потому что все востребованы. Звезды востребованы, не звезды востребованы и в театре, и в кино, и в сериалах. Мне кажется, что наше кино, наша индустрия, там можно спорить о качестве фильмов, но наша индустрия, мне кажется, сейчас не слабее, а сильнее, чем многие европейские.
В. Ворсобин:
- Вы говорите – давайте не спорить о качестве. Но разве не качество является главным определяющим свойством киноиндустрии?
Е. Кончаловский:
- Я не имею в виду качество в плане технического исполнения, я сейчас имею в виду, скорее, жанры. Легкий жанр очень высокого качества – это тоже кинематограф. Я имею в виду отсутствие той, которая была при советской власти, вот эта река нашего кинематографа советского, а рядом был довольно мощный ручей такого кино, что избито называют «кино не для всех». Сейчас этот ручеек тоньше, потому что, конечно, сейчас многое решают деньги, и подавляющее большинство продюсеров делают ставку на массовый коммерческий продукт, такой как «Бременские музыканты». Потому что это вообще легендарное произведение еще советское, все это слышали, все это пели. «Чебурашка». Но мне качество, что качество индустрии у нас достаточно высокое. Я сейчас имею в виду, в том числе, и поддержку государства, которая осуществляется на достаточно серьезном уровне. Я думаю, что мы в этом смысле впереди всех в Европе.
В. Ворсобин:
- По поводу идей, смыслов – не вторично ли все это? Переснятые фильмы, сказки – мы все берем из прошлого. Это у нас какой-то этап развития, что мы пользуемся советским прошлым и его пытаемся поместить в нынешнее время?
Е. Кончаловский:
- В том числе, кстати, «Мастер и Маргарита» - это тоже бестселлер и хит всех времен и народов. И всем интересно, какой на этот раз будет интерпретация бессмертного романа. Безусловно, вы правы. Но я на одно и то же с вами смотрю с позитивной стороны, потому что мне кажется, что то, чем мы сейчас занимаемся во многом в кино, это импортозамещение. У нас появилось пространство, в котором мы можем сейчас делать больше и больше фильмов. Это пространство было занято блокбастерами – большим коммерческим Голливудом. А сейчас идет импортозамещение. Нужен продукт, нужен фильм и в кинотеатрах, и на платформах, и на телевидении. Нужны фильмы. И это чувствуется. Я это чувствую в индустрии. Мне кажется, чем больше делается вообще картин, тем больше среди них появляется серьезных больших фильмов и шедевров тоже. Наше кино вообще с точки зрения технологической за последние десять лет просто невероятный скачок сделало по всем направлениям, которые существуют в киноиндустрии.
В. Ворсобин:
- Кроме всего прочего, есть очень плохие фильмы. Я никогда в жизни не пойду больше на современные российские фильмы.
Е. Кончаловский:
- Я представитель российского киносообщества. Может быть две позиции. Наверное, их может быть больше. Но в принципе, не любить то, что происходит у нас, смотреть куда-то. А куда сейчас смотреть? С другой стороны, посмотреть на кино, вообще на культуру, на все, что происходит в стране, с позитивной точки зрения. Мне кажется, что этот позитивный тренд и в обществе, и везде обозначился. Я это лично чувствую и замечаю. А кино и то, о чем мы снимаем, и темы, которые становятся актуальными, это тоже все растет вместе с самосознанием общества, которое, на мой взгляд, сейчас с удивительной скоростью здоровеет после этих тяжелых лет 90-х – начала 2000-х. Поэтому я очень позитивно смотрю вообще на все. В частности, на перспективы нашего кино, включая в него и сериалы, и телевизионные фильмы.
В. Ворсобин:
- Есть еще один вариант, очень популярный в народе. Вы уже начали с советского кино, это же было целое явление культуры. И многие думают: цензура это и есть ключ к хорошему качественному кино. Она хотя и запрещена, очень многие ее хотят. Как вы к этому относитесь?
Е. Кончаловский:
- Я не знаю, у меня нет к этому отношения. Может быть, цензура существует в какой-то форме, но меня она не касалась. У меня было за последние четыре года четыре картины, но так получилось, что у меня не было вопроса, политкорректно ли это. Другой вопрос, что существует мнение, к которому я бы прислушался, что во время военных действий определенная цензура, может быть, имеет смысл, имеет право на существование. Но, как вы видите, у нас этого нет в такой форме. И мне кажется, что в этом смысле мы правильно себя ведем.
Другой вопрос, существует такая ведь как самоцензура. Так же, как с какой-то стороны освещать какие-то аспекты нашей жизни, может быть, так же неприемлемо, как устраивать какие-то вечеринки, которые были в последнее время в центре внимания. Устройство этой вечеринки это такое отсутствие самоцензуры в контексте исторического момента. Мне кажется, что в кино, в театре это тоже могло бы иметь место, особенно в данный момент исторического развития нашей страны.
В. Ворсобин:
- Цензура в глазах многих наших зрителей – фильтр от безвкусицы, от пошлости, от плохих фильмов, когда худсоветы не давали совсем провальному, плохому кино проходить. Они связывают именно с цензурой успех советского кино, его качество. Сам инструмент цензуры для поднятия качества российских фильмов можно применить?
Е. Кончаловский:
- Если честно, думаю, что нет. Мне кажется, что громадные достижения советского кинематографа были в том отчасти, чтобы эту цензуру очень красиво каким-то эзоповым языком или другими способами обойти. Но, действительно, квалификация тех людей, которые в этих художественных советах заседали, была достаточно высокой. Но, как вы понимаете, у этого тоже есть оборотная сторона. Где тут плюсы, где минусы, я не берусь судить. Выдерживать какую-то взвешенную линию в этих вещах, на мой взгляд, очень сложно. И всегда будет куда-то перекос.
В. Ворсобин:
- Вы не видите возможности появления худсоветов в России? Судя по всему, к этому идет. Или в какой-то другой форме, при которой государство, вкладывая достаточно большие деньги в определенные фильмы, хочет получить инструмент влияния на то, что оно в итоге получит.
Е. Кончаловский:
- В какой-то степени, проводят же питчинги различные организации, которые достаточно серьезно помогают кинематографу, телевизионному контенту. Институт развития интернета, Фонд кино, Министерство культуры, есть еще несколько фондов. Когда ты защищаешь свой проект на питчинге и говоришь: этот проект имеет социальную значимость, у него уже есть определенные финансы, играют эти артисты, этот будет композитором, этот будет режиссером. Выходит режиссер, там сидит определенная группа людей, уважаемых, я всех их практически знаю всю жизнь, - Володю Хотиненко, Леонида Верещагина. Очень серьезные люди, которые прошли огромный путь в кино. И в какой-то степени от их решения, от их мнения зависит, как отнесется фонд или другая организация к этому фильму, даст ли деньги, грубо говоря. Это в какой-то форме тоже худсовет.
В. Ворсобин:
- Поговорим о кино, но с политическим уклоном. Потому что с прошлого года появился в кинотеатрах, сейчас его показало НТВ, это фильм «Свидетель», это одна из попыток осмыслить украинские события. И почему-то катастрофически плохие сборы в кинотеатрах. И по телевизионным рейтингам он провалился. То ли это говорит о качестве кино, то ли это говорит о неготовности или нежелании зрителя видеть эту тематику. Что происходит?
Е. Кончаловский:
- Очень много моментов, которые могут повлиять на успех или неуспех фильма. Когда он вышел, что параллельно идет в прокате, что идет параллельно по каналу-конкуренту, рекламная кампания, маркетинг, звезды, качество. И технологически – насколько это серьезно по современным меркам снято, и качество драматургическое, режиссерская работа влияют на этот процесс. Другой вопрос, что глобально, мне кажется, то, что сейчас происходит на территории Украины, специальная военная операция, она будет иметь такие последствия, которые мы будем ощущать многие десятилетия. На мой взгляд, еще рано смотреть на эти события, события последних десяти лет, условно говоря, делая выводы и принимая решения, расставляя точки над «i», называя виновных виновными, пострадавших – пострадавшими. Это огромная трагедия. Два славянских народа воюют. Многим это очень выгодно и надо. Это первое. Это большое, я думаю, увидится с большого расстояния.
А второе, мне кажется, что, тем не менее, о буднях специальной военной операции, о ежедневном труде воинов, которые сегодня ведут эту тяжелую борьбу, без выводов, без философии, без морализаторства, - это, на мой взгляд, очень интересно. Потому что там масса не до конца политических тем, которые очень интересно в моем сознании поднялись. Отношения между людьми, мотивы, решения. Я ездил три раза, конечно, это огромный материал – вся эта донбасская эпопея. Это огромный материал для бесчисленного количества хорошего кино и всякого. Но с точки зрения осмысления того, что происходит, я думаю, что пока что рановато.
В. Ворсобин:
- С точки зрения зрителя, зритель не доверяет пропаганде ни с той, ни с другой стороны, не хочет отдыхать в кинотеатре, глядя на пропаганду. Зато хочет документалистики, того, что лишено любых идеологических смыслов. Это идет от зрителя? Или все-таки еще не хватает ни фактуры, ни идей у режиссеров, чтобы делать хорошие фильмы?
Е. Кончаловский:
- Вы знаете, мне очень трудно на этот вопрос ответить, потому что я не киновед, и я не анализирую рынок. Потому что как-то стараюсь смотреть на то, что я делаю, отвлеченным взглядом, так сказать, какие-то парадигмы рынка не принимая во внимание. Потому что это вопрос, на который можно было бы ответить, проведя целый ряд маркетинговых исследований, глубинных интервью, фокус-групп, проанализировать те или иные отрывки из фильмов разных.
В. Ворсобин:
- В Голливуде так и делают кино.
Е. Кончаловский:
- Да, в Голливуде так и делают кино. Но, вы знаете, на мой взгляд, качество сегодняшнего Голливуда очень трудно сравнить с тем Голливудом, который был даже еще 15 лет назад. Маркетинговые исследования, когда ты пытаешься из всего сделать блокбастер, они, конечно, душу из фильма вынимают. Они вынимают те бесценные вещи, на мой взгляд, которые говорят об индивидуальности, взгляде, режиссерском видении и прочих вещах, которые так, наверное, и дороги людям этой профессии. А вот эта математика, она, на мой взгляд, обездушивают продукт нынешнего Голливуда. На мой взгляд, и слава богу, что у нас этот подход, он есть немножко, я думаю, что крупные телевизионные каналы тестируют какие-то свои материалы, особенно какие-то дорогостоящие, но такой распространенной практики нет. И я лично этому очень рад. Все-таки наше кино, оно, конечно, живет сейчас сквозь призму кассы, но все-таки оно и делает наше кино особенным, потому что в нем, на мой взгляд, присутствует не только количество посмотревших людей (ну, считай, и денег), но и какой-то достаточно большой творческий элемент. Ну, где-то больше, где-то меньше.
В. Ворсобин:
- Вы сейчас работаете над фильмом «Авиатор», и когда вы его выпустите, понятно, что критики будут смотреть его с художественной точки зрения, но большинство будут считать деньги, сколько пришло зрителей, какая касса. Вы не боитесь провала, как это было с тем фильмом, который мы обсуждали?
Е. Кончаловский:
- Я боюсь провала, но в этом и прелесть профессии. В том смысле, что ты не успеваешь, так сказать, закостенеть в своих победах или поражениях, потому что может быть и то и другое. И ты делаешь максимально, для того чтобы провала не случилось. И ты можешь выпустить очень успешный фильм, а следующий фильм будет провальным. Ну, если, конечно, не делать по принципам блокбастеров, все проверить, осел говорит голосом Бандераса и т.д. Конечно, я боюсь. И на самом деле вот этот страх – это ценная часть жизни, потому что это как бы оставляет тебя живым, моложе, чем кажется.
Что касается критиков или, так сказать, кассы, мне интересно и важно и то и другое. Другой вопрос, что когда критики ругают какое-то произведение искусства, иногда (ну, в моем случае точно) они ругают меня. Потому что те фильмы, которые я делаю, это я, то есть это продолжение меня, мне это дорого. Это может кому-то не нравиться или никому не нравиться, не дай бог, но это продолжение меня. Если я это делаю так, как, мне кажется, следует делать кино… А если ты так не делаешь, просто лучше этим не заниматься, или математикой заниматься. Но касса, безусловно, это очень важно, потому что успех фильма – это не просто там: а, успех, неуспех. Это в какой-то степени продолжение дальше следует. И какое это продолжение, ты спустился на уровень вниз и должен снять какой-нибудь помельче крепкий, громкий фильм, если у тебя относительный неуспех, или ты можешь двинуться дальше и, например, позволить себе реализовать какую-то большую свою задумку, которая будет тоже крупнобюджетной и т.д.
Поэтому и то и другое важно, безусловно, то есть и критика… Хотя я легче стал относиться к критике именно по выше высказанным причинам, я понял, что расстраиваюсь из-за того, что я такой, какой я есть. Ну, а что делать?
В. Ворсобин:
- По поводу критики. Вы легче относитесь, а на самом деле она сейчас выходит на новый уровень. Сейчас же есть не только критики, но и те, кто очень детально разбирает фильмы и пишет жалобы. Ну, такие рассерженные или разгневанные простые люди, которые сейчас, допустим, «Мастера и Маргариту» пытаются снять с проката. Я общался с режиссером Грымовым, у которого есть свой рецепт от такой критики. Он говорит, чтобы не нарваться, нужно очень подробно и детально сделать сюжет так, что не придерешься, исторически выверенный и т.д. То есть у него в этом смысле есть свои задумки. Кроме того, я заметил, что у него все сценарии, по большому счету, из библейских времен или средневековых, и оттуда идут аналогии в наше время, с безопасного расстояния. Вы заметили уровень критики, который сейчас? Он стал очень нервозным и опасным, и многие деятели культуры жалуются, что сейчас жалобщики очень опасны. Как вам такие времена?
Е. Кончаловский:
- Честно вам скажу, не знаю, может быть, вы правы. Но мое личное отношение за 26 лет, в которые я занимаюсь кино, к этому остыло, и я так не реагирую, как это было 20 лет назад, когда у меня язва один раз открылась, когда я читал подборку критики. Причем фильм очень успешно прошел. Сейчас я гораздо легче к этому отношусь, поэтому не слежу, не анализирую. Идиотов стало много, которые пишут огромную рецензию, абсолютно шифруя пустоту. Ну, видно, что это идиот, что называется, чудак. Если кто-то говорит, что не понравилось, или затянуто, или что-то еще…
В. Ворсобин:
- Нет, не об этом идет речь. Снять фильм с проката, потому что он идеологически вредный, допустим.
Е. Кончаловский:
- Вы не сказали «снять фильм с проката». Снять фильм с проката – да, это серьезный момент, конечно, но, как правило, этот момент помогает фильму в результате.
В. Ворсобин:
- Раскручивает его?
Е. Кончаловский:
- Ну, в каком-то смысле. Я не думаю, что истории недавнего времени – это был какой-то продуманный пиар-ход. Слушайте, я не знаю, как на это реагировать. Может быть, увидев какой-то фильм, я бы сам сказал: боже мой, это сатанизм, это надо запретить, не показывать до часа ночи и т.д. Но, конечно, любые явления, любые недовольства, они пугают чрезмерность. Вот всё пугает чрезмерностью, какой-то остервенелостью, если можно так сказать. Вот как мы ведем военные действия, без остервенелости вот этой, так же, мне кажется, мы должны и в жизни относиться и друг к другу, и к тому, кто что-то делает. Вообще это такое впечатление, пишут часто: кино, ой-ей-ей, кинематографисты пилят бюджеты, да на что им там дают и т.д. На самом деле это очень тяжелый труд, очень психологически тебя нагружающий (ну, определенные профессии, и профессия режиссера – безусловно). И когда человек что-то пишет просто безответственно, то это, на мой взгляд, прискорбно, скажем так.
В. Ворсобин:
- В России всегда писали жалобы, стучали, как говорится, это у нас всегда было. Только раньше их слушали, а теперь – нет.
Е. Кончаловский:
- Стучали везде. Нельзя сказать: у нас национальная черта - стучать. Я так не считаю.
В. Ворсобин:
- Нельзя, конечно, обойти конфликт с Украиной. Егор Андреевич, многие говорят о необходимости мирных переговоров, уже год это слышно. Если бы вы были в переговорной группе… Вообще, я думаю, неплохо было бы, чтобы в переговорном группе были деятели искусства, наши гуманисты, те, кто не только воюет, но и делает культуру. Что бы вы предложили?
Е. Кончаловский:
- Я боюсь, что это вопрос, так сказать, не на мою компетенцию.
В. Ворсобин:
- Понимаю. Поэтому «если бы». Это же такая фантазия.
Е. Кончаловский:
- Я бы иначе ответил на ваш вопрос. Если бы я сидел среди этих людей… Причем, я считаю, цель нашей страны и цель нашей победы. Вот я хочу понять, что мы будем считать победой, что для нас будет являться абсолютной победой. Потому что есть разные мнения. Эти тезисы были высказаны в конце 2021 года, если мне не изменяет память. Любые переговоры, которые могут обсуждаться, мне кажется, должны рассматриваться с точки зрения того, что мы победили, а не с точки зрения того, что мы обсуждаем какие-то моменты, обсуждаем, торгуемся и т.д. Я считаю, что переговоры могли бы быть только в том случае, если у нас была бы абсолютно железная, сильная, победная, превосходящая нашего оппонента позиция. Я считаю, что для нас очень важно, чтобы эти переговоры не просто не отложили очередной виток конфликта, конфронтации на какое-то время. Это мое мнение. Я могу быть не прав, потому что я не политик и не военный человек. Ибо военный аспект и политический аспект, он играет свою роль в этих вопросах. Тем не менее, для меня очень важно морально, чтобы мы сели за стол переговоров с ощущением полной победы. Это в принципе называется капитуляцией. Но всегда есть пространство, даже после вот этой победы, улучшить свою позицию в процессе этих переговоров. Поэтому я в этом смысле достаточно консервативного взгляда придерживаюсь.
В. Ворсобин:
- Вы государственно мыслите. А я подумал, что вы будете отвечать с позиции…
Е. Кончаловский:
- Гуманитария?
В. Ворсобин:
- С гуманитарной позиции. Даже после капитуляции, даже если вы будете абсолютно правы, придется же общаться с той стороной в любом случае, выстраивать отношения, как-то налаживать культурное пространство. Это разговор двух людей, двух позиций. А капитуляция предполагает, что мы убираем ту позицию и начинаем торжествовать.
Е. Кончаловский:
- Ну, мы довольно долго пытались на разных переговорных площадках, в разных форматах, в разных составах политических деятелей, лидеров достичь каких-то наших политических, геополитических целей путем переговоров, путем отстаивания наших позиций относительно того, что есть наша безопасность и т.д. Мы очень долго пытались разговаривать. К сожалению, эти процессы скатывания Запада к той ситуации, к тем отношениям, к той русофобии, которая имеет место сейчас, я наблюдал очень долго и с огромным прискорбием. Потому что я на самом деле очень люблю Европу, я часть жизни провел в Англии, думал по-английски пару лет, для меня это очень близкая страна, и я по ней скучаю. Но я видел эти процессы, как они постепенно происходят, происходят, происходят. И из вполне либерально настроенного выпускника Кембриджского университета я постепенно стал превращаться в колорадо-ватника, проще говоря. Потому что то пренебрежение, невнимание, неуважение, которое я чувствовал, даже работая с экспатами в рекламных агентствах, оно очень раздражало. И если первые месяцы я пытался говорить: ой, я такой же, как вы, я говорю на безупречном английском и т.д., то в какой-то момент этот вопрос – доколе? – он во мне родился довольно давно. И мне кажется, что в нашем обществе тоже этот вопрос родился – доколе мы должны смотреть на вас снизу вверх, ребята? Если вы не хотите смотреть на нас на одном уровне, то может настать тот момент, когда вы будете смотреть на нас снизу вверх. Поверьте, мне этого не хотелось, и я не думаю, что российское руководство ставило такую задачу себе.
В. Ворсобин:
- Ну, это не будет снизу вверх. Это же все равно страх – если вы не хотите нас любить, вы нас будете бояться, так получается?
Е. Кончаловский:
- Мне кажется, что на фоне не только событий на Украине, но и событий в мире мы показываем мировому сообществу абсолютно не людоедский подход даже к ведению этого страшного конфликта. Это мое личное мнение, хотя я черпаю информацию из официальных источников. Мне кажется, «бояться» - это неправильное слово. Потому что наша первая задача – не чтобы нас боялись. Наша первая задача – не бояться нам. Мы не хотим бояться. Мы хотим перестать бояться вот этого приближения враждебных сил. Знаете, я пересказываю уже много таких вещей, которые мы каждый день слышим по телевидению, в ток-шоу, на центральных каналах. Но в принципе я разделяю эту точку зрения. Мы хотим сами не бояться.
В. Ворсобин:
- А после мирных переговоров сосуществовать с украинцами будет возможно, ну, не как было, конечно, но хотя бы мы сможем с ними помириться?
Е. Кончаловский:
- Я уверен, что это будет нелегко, потому что погибли люди с обеих сторон, и их много. Помножьте их на всех их родных и близких. Это будет очень непросто, и это займет достаточно длительное время. Я отдыхал не так давно в Турции и видел немца. Вот у него всё тело было в татуировках, таких германских татуировках, эти немецкие каски, но свастики не было. Понятно, что он нацист, но свастики не было. Посмотрите на некоторых представителей националистических батальонов, которые попадают в плен. Это люди не старые, 35-40 лет, но которые за эти 30 лет были так промыты, что стали такими. И это потребует, может быть, такого же, а может быть, и большего времени, чтобы нам обратно вернуться и стать одной семьей. Но я искренне на это надеюсь.
В. Ворсобин:
- Мы начали с того, что сейчас еще не то время, чтобы делать фильмы о СВО, потому что нужно время, чтобы все это осмыслить и т.д. С другой стороны, я подумал – для того, чтобы как-то срастить, как-то эту рану зашить, то придется те, кто делает культуру, должны будут снимать как можно больше фильмов, которые будут мирить наши нации. Каким-то образом заглаживать раны, каким-то образом быть доктором этого всего. Если мы отложим на 10-20 лет вперед это дело и не будем этим заниматься сейчас, а мягкая сила это чаще лучше любого танка, потому что убеждение именно идет через культуру во многом…
Е. Кончаловский:
- Наверное. Но это непросто – взял, пошел… Сидел, сидел в Москве в кафе, придумал какую-нибудь слезодавильную историю, пошел и снял где-нибудь ее в Сочи. Мне кажется, это так не работает. Для того, чтобы воистину такое кино имело терапевтический, воспитательный, художественный и прочий смыслы, это надо делать очень и очень искренне. А очень трудно разговаривать на те темы, которые могли бы быть в фильме о Донбассе. Очень трудно разговаривать искренне, потому что вы понимаете, каким количеством пропитано боли, ненависти, ужаса, страха, потери близких, смерти, которая летает вокруг тебя или просто может в любой момент прилететь… Это очень тонкие материи. Это же не «Рэмбо» снять, понимаете.
В. Ворсобин:
- Во время Великой Отечественной войны снимали фильмы, потому что ощущение правды или что-то еще было очень сильным и совершенно безоговорочным. Снимали много фильмов, которые были совершенно искренние. Что сейчас мешает?
Е. Кончаловский:
- Во-первых, к счастью, наша страна не на таких рельсах, такого исключительного военного ориентира, так сказать. Да, конечно, я убежден, что страна продолжает жить нормальной жизнью – рестораны работают, кино, кафе, кальян, капучино на банановом молоке, самокаты электрические, убранства новогодние в Москве, в Петербурге. Страна живет не той степенью вовлеченности, как это было в Великую Отечественную войну. То есть, как бы поток вот этой культуры, псевдокультуры, он продолжается, он идет дальше. Во-вторых, тогда, если вы вспомните, кино – это был такой момент удивительно мощный, идеологический, гораздо более мощный, чем сейчас. Сейчас есть другие инструменты, которые позволяют тебе достать весь мир и смотреть все, что ты хочешь – и в плохую сторону, и в хорошую, за и против. Тогда кино… при Сталине всего пять режиссеров снимали, а Иосиф Виссарионович лично был редактором у всех. И картины были пропагандой – талантливой, гениальной, но пропагандой. Мне кажется, что сейчас в таком ключе сегодняшней пропаганды кино несколько потеряло свой смысл. Ибо есть военкоры, все это онлайн идет, ты видишь на экране и т.д. И потом, это были шедевры – все эти фильмы были шедевры, которые снимал Эйзенштейн, Александров… Так же, как и фильмы, которые снимались после войны. Вот «Балладу о солдате» снимал Чухрай, а он, извините, прыгал над Германией из самолета, десантником он был. То есть, фронтовик. Тодоровский тот же. Я не знаю, ответил ли я на ваш вопрос.
В. Ворсобин:
- Вполне. Оставляя болезненную украинскую тему, я снова хочу вернуться в наше время. Вот есть одна такая загадка. Может, вы как-то поясните. Я сам человек из 90-х, и я заметил, что в обществе, особенно после выхода фильма «Пацаны», стали почему-то популярны именно вот эти годы. Они были тяжелые, страшные, но почему-то все время люди возвращаются в эти времена. Полностью дискредитированные, полностью признанные что они были самыми несчастными. Но людей туда тянет. Вы заметили это?
Е. Кончаловский:
- Нет, я этого не заметил. Мне кажется, что просто вот это непосредственное прошлое, которое было вчера, при этом оно было страшное, когда там выйти нельзя на улицу, а сейчас такая относительно безопасная жизнь в стране, в России в целом, это такой приятный контраст все равно. И потом, извините, это все-таки сериал. А сериал иначе смотрится, чем кино. Кроме того, мне кажется, что мы перестали в какой-то степени делить периоды нашей истории на плохие – там стыдные, и нестыдные. Вот при царе было нестыдно, хорошо, а потом большевики все разрушили, а потом были 90-е и все украли, а сейчас вот еле-еле вылезли за последние 20 лет… Мне кажется, что мы все-таки стали воспринимать в гораздо большей степени нашу историю как беспрерывный поток более успешного времени, менее успешного времени, трагического времени, времени подъема и т.д. И любые эпохи, они в этом смысле интересны. Особенно те эпохи, которые по сути дела ты ее помнишь. Может быть, в детстве ты помнишь эти ларьки… А потом, видите, вот «Кровь на асфальте» успешен, «Чебурашка» - совсем другое – в кино успешен. «Мастер и Маргарита». Не без скрипа, но успешен… Совершенно разные картины, совершенно разные жанры вызывают интерес. Мне кажется, тут вопрос не в том, что мы вдруг начинаем относиться как-то с интересом к какому-то периоду. Мне кажется, что, если достойно сделанное кино, наш зритель это оценивает просто…
В. Ворсобин:
- Здесь я еще могу одну версию вам подкинуть. Может быть, все познается в сравнении? В 90-х, кстати, «Мастер и Маргарита» тогда открылось массовому читателю… да, она публиковалась в одном советском журнале давным-давно, было дело, а вот сейчас появляются истории, связанные с изъятием книг. Вот появляются черные списки книг, больших классиков, кстати, которыми перестают торговать маркетплейсы. Потом выяснилось, что это на самом деле старый список, что перестраховались, что это все неправда, и вернули эти книги обратно. Но на фоне этих сегодняшних историй даже 90-е кажутся чем-то свежим. Вы как относитесь к этой тенденции, когда появляются черные списки и в них попадают классики? Это случайность? Или это та история, которую нужно заметить и насторожиться?
Е. Кончаловский:
- Вы имеете в виду современных людей?
В. Ворсобин:
- Черные списки авторов книг, классиков. Там был и Бокаччо, там был и Достоевский. Это по закону о борьбе с нетрадиционной ориентацией.
Е. Кончаловский:
- Я не думаю, что это хорошо. У нас много вещей, которые, на мой взгляд, знаете – «заставь дурака Богу молиться, он лоб расшибет». Это надо список почитать, наверняка большая часть – это глупость и фантазия. Другой вопрос, что поднимается в обществе вопрос тех людей, которые реально стали врагами страны на сегодняшний день, а их какие-то произведения продолжают в стране зарабатывать деньги. Я думал, что вы про это спрашиваете. Это тоже разное. Понимаете, мы все-таки декларируем, что мы свободная страна, да. Я считаю, что если кто-то уехал, сказал, что я не могу, я боюсь, что меня в армию заберут или там я пацифист, я оружие в руки не возьму – это одно. Если мы говорим, что мы свободная страна. А есть люди, которые уезжают и начинают очернять страну, оскорблять страну. И для меня это очень неприятно, неприемлемо и горько. К этому я отношусь крайне негативно. У меня вот один приятель, который уехал, когда я у него спросил «ты чего уезжаешь?», он сказал – ну, меня ж убьют… Это было так искренне сказано, что и возразить-то нечего было.
В. Ворсобин:
- Вот Лев Николаевич Толстой в свое время имел проблемы с российской церковью. И вообще говоря, это было частью Государства Российского, и у него были проблемы с государством, так. Если представить, что Лев Николаевич Толстой уехал бы, что, надо было изымать «Войну и мир» из библиотек? Или Шаляпин, который уехал от советской власти в Швецию? Что, мы будем изымать пластинки из магазинов? Я просто не очень понимаю, каким образом автор и книги могут быть рядом?
Е. Кончаловский:
- А если он начнет финансировать твоего оппонента, твоего врага или идеологически поддерживать, нанося вред имиджу своей страны и т.д.? Тогда это вопрос – большой философский вопрос, который стоит себе задать. Но для меня лично это очень неприятный момент, когда какой-то известный человек начинает по каким-то своим личным причинам говорить неприятные вещи про мою страну. И даже вопрос не в том, что я буду доказывать ему, что моя страна права. А в этом смысле вот англосаксонский принцип «моя страна всегда права» - мне это кажется сегодня очень правильным отношением. Но, опять же, тех, кто уехал, надо тоже делить. Кто-то стал врагом страны, кто-то просто испугался каких-то вещей своих.
В. Ворсобин:
- Кстати, а как вы относитесь к ограничению в интернете? Кстати, по большому счету, эту проблему тоже можно решить – люди просто не будут знать, что кто-то кого-то ругает. Вот как вы вообще к мнимой свободе интернета относитесь?
Е. Кончаловский:
- Я, конечно, к интернету хорошо отношусь, потому что я им пользуюсь и он невероятно упростил мои возможности. Вот скорость, с которой мы делаем все это… вот ты сидишь в кафе и работаешь – все очень удобно. Это очень хороший инструмент. Но, безусловно, в интернете существуют достаточно серьезные опасности. Вот в моей юности отношения между полами, между мужчиной и женщиной были покрыты тайной и от этого они были поразительно таинственны, и наш мир, вот наш, подростков, тогда, когда мы входили во взрослую жизнь, он был гораздо более фантазийным, если хотите, каким-то жарким. И это было круто. Сегодня же никакой тайны нет. Две кнопки – и ты на верном пути – что хочешь, то и выбирай, правда ведь? Относительно там эротических каналов и т.д. То есть, интернет очень меняет людей – вот что для меня является опасностью интернета. Так сказать, трагедией людей, которые порастеряли своих подписчиков в запрещенном в России Инстаграме или продажа каких-то… которые там несколько лет назад гремели….
В. Ворсобин:
- А, может, мы повторяем вечную ошибку старшего поколения? Мы всегда не понимаем молодых, мы все время говорим, что раньше было лучше и не принимаем того, что давно является реальностью для молодых?
Е. Кончаловский:
- Да, я согласен, конечно, безусловно. Но я вот был как-то на молодежном форуме в Тавриде, и там по техническим причинам выключился интернет. И вот что было с этими тинейджерами?! Один день они ходили так, как будто их с иглы сняли. Второй день как-то стали общаться. На третий день уже они забыли гаджеты – ну, нет интернета, звонить дорого, потому что звонить по междугородке. Значит, начали общаться. И даже организаторы говорят, что мы еще на два дня решили не включать (уже когда все починили), чтобы люди стали общаться. Обратите внимание, вот в ресторане, или планерка – все в телефонах параллельно. То есть, параллельный мир все время присутствует. У тебя нет интернета рядом, у тебя тревога начинается – ой, а что мне там написали, ой, что-то мне не пишут! Я слышал, это избитая истина, что дети всех этих великих айтишников – Билла Гейтса, Цукерберга и т.д. – у них очень серьезные ограничения по времени с общением с гаджетами, там 2 часа в день и все. Мне кажется это логичным. Я вообще думаю, что человек придумал интернет – это моя теория, такая немножко кинематографическая – что люди раньше, когда вот доисторический человек или неандертальцы – обладали телепатическими способностями и могли передавать мысли на расстоянии. Могли читать, значит, друг у друга мысли, а это было нехорошо, и люди стали эту способность подавлять, чтобы их мысли не прочитали, но удобно же, да – и придумали интернет, где ты можешь читать те мысли, которые я позволяю тебе читать. А какой я есть на самом деле, ты все-таки прочитать не можешь. У меня такая смешная теория.
В. Ворсобин:
- Красивая.
Е. Кончаловский:
- Но, конечно, интернет – это и огромная сила, и огромная опасность и, я думаю, что даже не надо это очень долго философски обсуждать…
В. Ворсобин:
- Да, Россия сейчас разворачивается от запада в сторону России, а ведь вы были одним из первых, кого привлекала азиатская эстетика, по крайней мере, многие критики видели в первом «Антикиллере» отсылки к азиатским боевикам. Как вы думаете, вот это приближение к Китаю, к Северной Корее и в культурном плане – это плюс или минус?
Е. Кончаловский:
- Вы знаете, по поводу того, что меня привлекала восточная эстетика, я просто привлекаюсь к ней каждый день утром, когда смотрю на свое лицо. Особенно после того, как побреюсь. Когда нас отменили вот на этом полуострове Евразия, которая называется Европой, мы естественным образом стали разворачиваться туда всеми своими направлениями. И я в этом вижу огромную перспективу для нас. А поглотят ли нас или каким-то образом мы будем каким-нибудь придатком евразийского искусства? Нет, я не думаю. Потому что русское искусство – величайшее искусство.
В. Ворсобин:
- Спасибо. С нами был Егор Андреевич Кончаловский, российский режиссер, сценарист и продюсер. До свидания.
Подписывайтесь на наш подкаст, чтобы не пропустить новые крутые интервью
