Егор Кончаловский: Креативный класс считает себя частью мира. Забавно то, что локация его теперь в Кыргызстане
В. Ворсобин:
- У микрофона Владимир Ворсобин. И гость – Егор Андреевич Кончаловский, российский режиссер. Редко с каким режиссером можно поговорить о политике, то семья Михалковых-Кончаловским тем и славится, что они политически активны.
Здравствуйте!
Е. Кончаловский:
- Добрый день!
В. Ворсобин:
- Егор Андреевич, начнем с культуры, с кинематографии, с театральной жизни. Меня зацепила одна история, ваше мнение мне очень интересно. Есть такая дама Шафран, она критик, она заявила, что в крупнейших московских театрах вновь анонсированы постановки, в которых (цитирую) главные герои оскорбляют ветеранов войн, продвигают ЛГБТ-идеологию, порнографию, культ разврата и безнравственности. И она задается вопросом, что в период спецоперации, мобилизации разве в московских театрах нечего показывать?
Вы следите за театральной жизнью? Она изменилась в связи с военными действиями? И почему такие критические реплики сейчас звучат все чаще?
Е. Кончаловский:
- Я не могу сказать, что я особо активный театрал, но мне кажется, что театральная жизнь не может так быстро измениться. Хотя прошло больше полугода, мобилизация идет, но постановка спектакля требует времени достаточно продолжительного. Поэтому так вдруг чтобы театр как-то раз, и изменился, такого быть не может. Хотя довольно много было разговоров о том, что, действительно, деятели культуры вообще, особенный был упор на некоторых театральных режиссеров, что да, какая-то чрезмерно либеральная составляющая в этих спектаклях… Либеральная в том смысле, что пропагандирующая те ценности, которые мы сегодня называет либеральными. И против которых официальная политика и средства массовой информации настроены.
В. Ворсобин:
- Имеется в виду гомосексуализм? Это приравнивается к либералам?
Е. Кончаловский:
- Ну, в конечном итоге, как бы гомосексуализм и либеральные ценности, они находятся в одном, на мой взгляд, векторе. Либеральные ценности в том смысле, в которым мы сейчас…
В. Ворсобин:
- В том числе, и это, да?
Е. Кончаловский:
- В том смысле, в котором мы их понимаем. Для меня либерализм – это не совсем свобода. Для меня это, в первую очередь, отсутствие ответственности. Не секрет, много говорится о том, что у нас и чиновники зачастую, которых достаточно много, в общем, такого либерального направления, не несут никакой ответственности за то, что происходит. И как бы идет речь о том, чтобы вот эту ответственность, наконец, на них наложить. И, конечно, в условиях того, что сегодня происходит в мире, того, что происходит в нашей стране, на мой взгляд, это неплохая идея, чтобы ответственность появилась. Да и есть взять западные элитные круги, действительно, если посмотреть, то никто и ничто ни за что не несет ответственности. Особенно европейские сегодняшние лидеры.
Возвращаясь к театру, мне трудно об этом судить, потому что для этого надо быть любителем театра, я им не являюсь, я боюсь даже театра, если хотите. В кино есть огромное количество вещей технологических, за которые можно спрятаться. И там можно переозвучить, можно замонтировать, звучок положить, музычку, ну, в кино…
В. Ворсобин:
- Припудрить.
Е. Кончаловский:
- Да. Кино – это искусство технологий. Театр – это гораздо более сложный вид режиссуры, на мой взгляд, которым сейчас очень увлекся, кстати, мой отец. И я последние спектакли, которые смотрел, это его спектакли. И «Преступление и наказание» - рок-опера, и вот сейчас «Укрощение строптивой». Он ставил и в Италии, и, вообще, когда я уехал на Запад, первое мероприятие, на которой я пошел, это была «Чайка» в театре «Одеон» в Париже.
А я театра очень боюсь. И когда ты чего-то боишься… Смелые люди стараются это познать, люди не очень смелые, к которым я себя отношу, пытаются от этого абстрагироваться немного. Поэтому не буду врать, что я знаю.
В. Ворсобин:
- Хочу вернуться к истории с жалобой на театр «Современник», театр МХАТ Константина Хабенского, что там постановка Виктора Рыжакова «Первый хлеб» с Ахеджаковой, кстати, там их обвиняют в том, что там оскорбление ветеранов, ЛГБТ-поцелуй парней. Хабенского с его «Идеальным мужем» обвиняют, а он там лично играет женскую роль, полно мата и порнографии.
Я когда такое читаю, у меня возникает дежавю, потому что все так и начиналось в приснопамятные времена: кто-то стучал на своих коллег, кто-то рассказывал про то, что так быть не должно, закрывались постановки, запрещались книги. Потом уходили, исчезали люди. Мы не рискует такими историями, когда режиссер высказал свою точку зрения по поводу чего-либо, и тут же его лишают работы, закрывают его спектакли, которые никак не относились к политике, это просто были хорошие спектакли.
Не находимся ли мы в начале не очень хорошей истории?
Е. Кончаловский:
- Я не могу сказать. Я не знаю этого. Я надеюсь, что нет, что какой-то баланс в отношении ко всем видам искусства и всяческим его проявлениям будет соблюден. Но, безусловно, на мой лично взгляд, те, кто сегодня творит искусство, в том числе, и театральное, должны держать в голове то, что происходит сегодня в мире. Я, вообще, очень не люблю, когда что-то делается слишком радикально. Конечно, между двумя полюсами есть определенное пространство. И эта стрелка, да, условно, цензуры, она должна, наверное, колебаться каким-то образом.
В. Ворсобин:
- Самоцензуры.
Е. Кончаловский:
- В том числе. В первую очередь, самоцензуры, наверное. Но и есть справедливость в тех вопросах, которые задаются касательно того, где фильмы, например, где книги, где песни, где концерты, где какие-то…
В. Ворсобин:
- А то, что происходит сейчас в Украине…
Е. Кончаловский:
- Да, и которые, ну, находятся на этой стороне, на стороне России, вот в этом противостоянии с коллективным Западом и так далее.
В. Ворсобин:
- Почему до сих пор нет этих спектаклей, посвященных этим событиям? Почему наша творческая интеллигенция в едином порыве, хотя бы в частичном порыве не послужила бы делу, в общем-то, историческому процессу, который сейчас идет? Они как будто отстранились, будто чего-то ждут.
Е. Кончаловский:
- Мне кажется, присутствует у многих людей мнение, что вот это какая-то временная ситуация, вот она сейчас, вот мы там пободаемся, поугрожаем, побряцаем оружием, и потихонечку это все куда-то вернется. Мы там простим какие-то вещи, нам простят.
В. Ворсобин:
- А мы не запачкаемся.
Е. Кончаловский:
- Да, потихоньку это все отойдет на вот то прекрасное, в то прекрасное состояние, в котором мы находились после 1991 года. Так называемая свобода. И так далее.
Мое лично мнение, что тотального возврата, наверное, какой-то будет откат, но тотального возврата вот в то состояние, в котором мы были, и я был в этом состоянии, мне тоже нравилось…
В. Ворсобин:
- Вы обозначаете это состояние словом «свобода»?
Е. Кончаловский:
- Свобода не обязательно несет в себе абсолютно положительный смысл. Свобода, я не говорю, что она равно вседозволенность. Нет. Такая какая-то внутренняя свобода, мы – часть мира, туда-сюда. Мне кажется, что многие люди живут в этом состоянии. Кстати, не только люди культуры, но и какой-то креативный класс в более широком понимании. Те, кто сегодня уехал в Казахстан там, в Узбекистан, в Кыргызстан. Мечтали ли они в Кыргызстане заниматься своими компьютерными дисциплинами? Мне тоже кажется, что они уехали там, насколько снял квартиру? На месяц. Думает, месяц и туда. А потом, ну, еще на месяц. Переждем.
В. Ворсобин:
- И все вернется.
Е. Кончаловский:
- Во-вторых, хотя в данном случае я противоречу, наверное, тому же выступлению Захара Прилепина. На мой взгляд, осознание исторического процесса требует времени, потому что я убежден в том, что не все так просто. Вот черное и белое, мы – рыцари света, а там, с той стороны, такие черти.
В. Ворсобин:
- То есть, нужно время. И осмыслить. Кстати, как это делалось во время Великой Отечественной войны.
Е. Кончаловский:
- Не только, но и с фигурами некоторыми историческими. Вспомните, как меняется отношение к Сталину, к царю, к Берии.
В. Ворсобин:
- Вы хорошо сказали по поводу того, что многие уехали в Кыргызстан, в Казахстан. Ждут там. С ними уехала Алла Борисовна Пугачева, был такой знаковый перелет.
Е. Кончаловский:
- Да.
В. Ворсобин:
-Это не просто переезд какого-то человека, физического лица, это переехал целый пласт культуры, это знаковая персона для всей России.
Е. Кончаловский:
- Да. Но я по этому поводу имею достаточно неопределенное мнение. Во-первых, мне кажется, что Алла Борисовна, действительно, являясь огромной фигурой, эпохой, по этому поводу даже были анекдоты уже в советское время…
В. Ворсобин:
- При которой жил Леонид Брежнев.
Е. Кончаловский:
- Совершенно верно. Мне человечески ее поступки последних месяцев, когда она поддержала своего супруга, когда и сейчас она уезжает…
В. Ворсобин:
- Она высказала свою точку зрения по поводу спецоперации.
Е. Кончаловский:
- Мне человечески эти поступки понятны, потому что если бы я от своей супруги ожидал того же, как бы разделения моей точки зрения, моей ситуации жизненной. Другой вопрос, что, на мой взгляд, вот в этой горячке нынешнего времени несколько преувеличена роль влияния господина Галкина на то, что происходит. Он прекрасный человек, я его прекрасно знаю. И замечательный шоумен. Я не разделяю его точку зрения. И я говорил это единожды, может, и нет, что в сегодняшнем мире с обеих сторон на тебя давят. И вот эти все дела, въезжаешь в какую-то западную страну, особенно сегодня Прибалтика этим любит практиковать, тебя заставляют подписывать какие-то документы, что ты не одобряешь, что ты против, это, то.
В. Ворсобин:
- Вы прямо отказываете Галкину в искренности? Может, он так думает? Кстати, и похоже на то, что он так думает, судя по его юмору, злой иронии.
Е. Кончаловский:
- Может быть, но мы же декларируем, что живем в свободной стране. И он так думает, но, мне кажется, что реакция на его эти мысли, она чрезмерна. И, как раз, этой чрезмерной реакции его точки зрения придается излишний и несоответствующий масштабу события вес. А уже Алла Борисовна, которая поддержала его позицию или разделила его позицию, для меня человечески понятно и для меня было бы непонятно, если бы она не поддержала бы. Но Алла Борисовна, на мой взгляд, останется в истории культуры нашей страны, в истории нашей страны. И когда страсти поулягутся, мне кажется, будет определенный откат.
Но Алла Борисовна – это человек культуры. Я сейчас вот про тех людей, которые уехали в Кыргызстан, ну, в Грузию, к сожалению, это люди 30-40 лет, может, 25-30 лет, собственно, люди, которые воспитаны, продукты вот этих 30 лет после 91-го года. Вот этого нашего либерального отрезка пути, когда мы верили, потом меньше и меньше, наконец, пришли к моменту, когда мы перестали верить в этот путь. И мы поняли, что мы не станем равноправными европейцами и так далее.
В. Ворсобин:
- Вы так говорите за большинство, наверное?
Е. Кончаловский:
- Я так говорю…
В. Ворсобин:
- Есть же большая часть общества, которое ровно так и не думает. Оно не разочаровалось.
Е. Кончаловский:
- В этих ценностях? Да, совершенно верно, но у меня, я задаю себе вопрос. Вот ты смотришь, когда сейчас мобилизация идет, ты смотришь на эти лица людей, если честно, это простые люди. Как всегда. В общем, люди, как сказать, работяги, люди труда. Неухоженные, с небольшими зарплатами, которые берут в руки оружие. И идут. Кого-то призывают, кто-то идет по своему собственному решению. И как всегда это вот так. Простой человек, поймите меня правильно, когда я говорю это, в общем, несет на себе тяготы войны.
В. Ворсобин:
- Я бы сейчас в Казахстане. И мне рассказывали мои знакомые в северном Казахстане из Уральска, что те, которые приезжали, беженцы, беглецы, они практически все были из городов. Из деревень не было никого. Это были определенные люди – айтишники, деятели культуры, интеллигенция. Работяги, их не было.
Е. Кончаловский:
- В хорошем смысле этого слова. Вот человек труда.
В. Ворсобин:
- Получается, у нас мобилизация расслоила население ровно по уровню образования.
Е. Кончаловский:
- Мне кажется…
В. Ворсобин:
- Интеллигенция у нас осталась или бежит, или уклоняется. А работяги идут.
Е. Кончаловский:
- Мне кажется, что так было всегда. Что-то мне подсказывает, что вот так было всегда. У нас не так много мобилизаций было, две или три в истории нашей страны. Отечественная война была мобилизация.
В. Ворсобин:
- Японская.
Е. Кончаловский:
- Мне кажется, японская несколько отличается, там квалифицированные люди нужны были, потому что война была морская. Мне кажется, не знаю.
В. Ворсобин:
- Четыре мобилизации. За один век – это как-то многовато.
Е. Кончаловский:
- Ну, послушайте, сколько войн, столько и мобилизаций. Но вот это для меня немного, как сказать, для меня это печально немного. Что как всегда человек, который в нашей стране живет наиболее сложной жизнью от зарплаты до зарплаты, работает, там часто зубы не на что починить, что называется. И они идут. А вот этот вот креативный класс так называемый, они не идут. И если вдруг какой-то адвокат мобилизован, то об этом говорят в средствах массовой информации, что вот, председатель такой-то адвокатской конторы мобилизован. Это событие, когда такой человек идут.
Я все понимаю про…
В. Ворсобин:
- С чем это связано?
Е. Кончаловский:
- Мне кажется, что креативный класс как бы считает себя частью мира. Забавно то, что локация его теперь в Кыргызстане. Я очень люблю Киргизию, бывал там часто, это прекрасная страна. Но она далека от того, чтобы быть в центре цифрового мира, если речь идет о компьютерщиках.
В. Ворсобин:
- Грузия, Казахстан, Сербия.
Е. Кончаловский:
- Казахстан – несколько иная ситуация. Он достаточно развитая страна, я там много провел времени, хотя расслоение там в обществе очень серьезное. Может, больше, чем у нас. И оно меньше скрывается. Но вот этот креативный класс, он, в принципе, он там в биткоине зачастую, так сказать, в криптовалюте.
В. Ворсобин:
- Это люди мира, по сути.
Е. Кончаловский:
- Им кажется, что они люди мира, что какая разница, если у тебя есть вайфай и капучино, кальян, коворкинг, собственно, там твоя родина и находится. И, на самом деле, зачастую они уезжают, оставляют жен, я знаю несколько ситуаций, неизвестно насколько. Мне это немного… Я понимаю, почему это произошло. И я понимаю, откуда эти люди выросли, на чем они выросли. Но, мне кажется, это надо менять. Не обязательно надо быть отсталой страной, при этом твое население… Можно быть высокоразвитой страной, при этом твое население может быть высоко патриотично, как, например, Япония. Вот кто-то сказал, что Япония – это та страна, где люди готовы не только убивать за свою родину, но и умирать. Это Южная Корея. Я был в Южной Корее с очень познавательным и прекрасным туром с одной из больших технологических компаний. И корейцы восстановили свою страну, после той войны они вынимали золотые коронки из зубов, несли это золото не так, как Рузвельт это золото когда-то, собственно, конфисковывал, а сами несли. И восстановили страну.
Мне кажется, что над этим надо работать.
В. Ворсобин:
- Егор Андреевич, есть еще другое объяснение того, почему так расслоилось население, почему почти безропотно идут, скажем так, работяги, а айтишники и прочие высокообразованные люди бегут. Есть такая версия, что они просто больше читали новости, больше занимались политикой, они были в курсе того. Они меньше смотрели телевизор, они люди интернета, они больше информированы. Интересно, если бы НАТО вторглось бы в Россию, была бы та же самая калька истории с Великой Отечественной войной, возможно, ситуация была бы другой. Люди немножко растеряны, они не очень понимают в связи со своими убеждениями мотивацию воевать. Одно дело, когда ты защищаешь одину при вторжении, другое дело, когда идет история немножко другая – спецоперация. Можно обвинить их в трусости, можно сказать, что они испорчены 30-летием либерализма, но что делать с мотивацией в этом случае?
Е. Кончаловский:
- На мой взгляд, у них не вызывает внутреннего вопроса. То есть, нет такого вопроса – идти защищать родину или не идти защищать родину. То есть, мне кажется, нет никакого чувства вины, нет никакого чувства: я сейчас поступлю вот так, да, я понимаю, что это не очень хорошо, но мне…
В. Ворсобин:
- То есть совесть…
Е. Кончаловский:
- Нет, дело не в совести. Может быть, они в каких-то других вещах очень совестливые, милосердные, честные, вполне себе приличные и хорошие люди, но вот это чувство, что родину надо защищать, и любовь к родине, она заключается не только в тех вещах, которые тебе комфортны, но и в тех вещах, когда ты должен этим комфортом поступиться и выйти из этой зоны комфорта. Мне кажется, у них нет этого чувства. Не у всех, наверное. Кто-то говорит: да, я боюсь. Или: да, эта война – вообще, что это такое?
В. Ворсобин:
- Они говорят: ну, это политика, политические игры, почему мы должны за это умирать?
Е. Кончаловский:
- Дело в том, что эта современная война, она как шоу телевизионное. Вывешивают сейчас на больших экранах на улице – «Российские герои». Вот он, российский герой, полковник такой-то. Потом вот тебе кухонный гарнитур, потом вот тебе жилой комплекс, вот тебе скидка в продуктовом магазине. Вот герой. То есть это превращается в какое-то такое виртуальное зрелище, и они не понимают.
Я не был на войне, но я был в советской армии два года. Советская армия – это такое достаточно серьезное испытание для 18-летнего парня. Для них все то, что происходит, это такая временная неприятная ситуация, которую надо просто пережить. Наверное, не надо обобщать, не надо всех людей под одну гребенку. Кто-то, может быть, искренне не согласен, кто-то, может быть, абсолютный противник. Есть люди, которые клянутся, что не возьмут в руки оружие и т.д. Хотя и для них было бы место.
Еще ведь такая вещь. Простой русский человек из провинции, из глубинки – да, он, может быть, не столь активен в интернете, он черпает информацию, может быть, из новостей, из официальных каналов. Но и та сторона, они говорят… «Да мне не нужен телевизор, - говорит мне моя дочь, - я не смотрю его. Я смотрю другие вещи». Вот моя дочь, она либерально настроена, для нее другие вещи являются катастрофой. Вот Инстаграм, запрещенный у нас, прекратил работу. И это трагедия, потому что вся жизнь там.
В. Ворсобин:
- В чем трагедия? Сейчас все VPN пользуются.
Е. Кончаловский:
- Все равно это помеха. А так это была целая структура – 100 тысяч, 200 тысяч подписчиков, миллион, вот у тебя пост стоит столько-то денег. И ты в принципе сфотографировался с бутылкой шампанского – бац, денежка упала. И очень трудно объяснить. Но мы разрушали эту систему, и на государственном уровне. То есть их трудно винить. Мы запрещали какие-то вещи. Ну, не запрещали, а как бы отодвигали какие-то вещи, которые когда-то нас консолидировали. Вот я рос в той системе, когда они нас консолидировали и раздражали. И вот они раздражали, мы это разрушили, ушли в другую сторону, вот и получили результат. Я не хочу сказать, что они плохие, те, кто…
В. Ворсобин:
- А вы можете себе представить, что им дать автомат и под угрозой Уголовного кодекса отправить на фронт? Это будет иметь смысл? Вот те, которые не верят в это.
Е. Кончаловский:
- Мне кажется, что просто автомат давать в руки давать людям нельзя. Вот сейчас много идет критики по поводу того, что призванные и ушедшие добровольцами на фронт по две недели сидят без формы и ничего не делают. Тоже часть того процесса. Потому что вот эту систему – систему военкоматов, систему призыва, систему, когда страна может быстро мобилизоваться, мы ее тоже разрушали. Не потому что мы вредители, а потому что мы эти 30 лет думали: ну, а зачем нам, мы открыты, приезжайте. «Мы вас не пустим». – «А мы вас пустим». И так далее.
В конечном итоге я на самом деле виню в этом не нас. Зачем нам воевать, зачем нам армия огромная, если мы живем в открытом мире, если мы живем в мире, где приезжай, уезжай, живи, как хочешь? Я виню в этом, собственно говоря, вот тот Запад, который образовался в связи с массой причин, в том числе с концом капитализма.
В. Ворсобин:
- Дело в том, что власти, которые сейчас находятся, они уже четверть века находятся. И то, что сейчас произошло, перевернуло действительно. Мы и реформировали армию под другие цели. Как известно, она строилась как профессиональная армия, призыв – это для военкоматов была вообще неожиданность, видимо, отсюда проблемы.
Е. Кончаловский:
- Да, конечно.
В. Ворсобин:
- Заметьте, кстати, такую деталь, что призыв (мы начали говорить по поводу работяг и интеллигенции), и дают отсрочку… Опять берегут студентов, берегут тот слой, который воспитан за 30 лет, эти высокотехнологичные ребята, они получают отсрочки, айтишники получают отсрочки, а идут в армию обычные жители маленьких городков.
Е. Кончаловский:
- Простые русские люди.
В. Ворсобин:
- И государство, по сути, с этим соглашается.
Е. Кончаловский:
- Это непростая вещь. Я согласен с тем, что, например, тех людей, которые действительно необходимы в достаточном количестве в определенных сферах нашего хозяйствования государственного, скажем, в высоких технологиях, не просто неких компьютерных деятелей, которые на аутсорсинге что-то считают и т.д., или криптовалюту майнят. Нет, действительно специалистов нам нельзя отпускать. Потому что на самом деле мы потеряли несколько… Я говорю сейчас не со своих слов, я много раз это слышу от разных людей, в разных лекциях, из разных источников, что мы потеряли огромное количество разных школ. Каких-то школ серьезных, фундаментальных – в оборонке, в авиастроении, в судостроении. Да, где-то вдруг мы – раз – и прорываемся, как с высокоточным гиперзвуковым оружием, вдруг у нас есть огромные прорывы, а в каких-то вещах мы позади не то чтобы планеты всей, но позади развитых стран. Вот турки делают свои беспилотники, а у нас с этим не так хорошо.
Беспилотники, боже мой, казалось бы. Мы беспилотники используем в киносъемке вовсю, а вот военные как-то делать пока не успевают. И мне кажется, здесь есть стратегический момент, под который многие хотят закосить: я необходим буду, я в Высшей школе, я буду необходим стране тогда, когда она победит или, не дай бог, отступит, я буду необходим стране, чтобы на новый виток противостояния пойти, нужен мой мозг и т.д. Но среди этих людей есть и те, которые действительно необходимы. Необходимо их выращивать, необходимо строить эту школу, необходимо восстанавливать преемственность школы советской науки.
В. Ворсобин:
- Я боюсь, как бы не вернулись фронтовики потом и не дали бы в диоптрии вот этим, которые отсиделись в это время.
Е. Кончаловский:
- Согласен. Я уже выше призывного возраста, у меня военный чин мой – сержант. Но я поеду на Донбасс делать то, что я могу делать. Я хочу сделать там документальный фильм. Вот мой дед не убил ни одного немца, но в конце войны он написал эту надпись на Могиле Неизвестного Солдата и гимн Советского Союза в 43-м году, и был военным корреспондентом, был контужен. То есть он воевал пером, но был на фронте.
Я больше думаю о внутреннем состоянии тех людей, у которых вот это чувство. Это не совесть. Потому что человек может быть с совестью, но вот этого чувства не иметь, что я отошел в сторону, когда Родина была, если не в опасности, то в трудной ситуации, в непростой ситуации. У кого-то это чувство, часть этой общей совести, оно есть. И вот как они будут смотреть, вот эти люди? Вряд ли кто-нибудь хотел бы Левитану «дать в диоптрии»…
В. Ворсобин:
- Да, смотря что ты делал в тылу, это верно.
У меня такой вопрос, он связан вроде бы с ушедшей повесткой, эта история недельной-двухнедельной давности, но я ее заметил. Как раскололась наша творческая интеллигенция по поводу «Оскара». Кстати, ваш фильм претендовал на то, чтобы оскаровский комитет (наш, российский) выдвинул…
Е. Кончаловский:
- Какой?
В. Ворсобин:
- «Мой папа – вождь».
Е. Кончаловский:
- Да что вы говорите?
В. Ворсобин:
- Да, он в списках находился.
Е. Кончаловский:
- Я не знал.
В. Ворсобин:
- Да, Никита Сергеевич своей царственной рукой все это прекратил, сказал, что Россия не будет… Ну, что я вам рассказываю?
Е. Кончаловский:
- Я объясню…
В. Ворсобин:
- И восстал именно комитет оскаровский. Вышел Учитель из комитета, вышло много маститых режиссеров в знак протеста, сказали, что, вообще-то говоря, это надо обсуждать, и почему мы не будем бороться за «Оскар»? Михалков сказал, что это вообще бессмысленно. Вот этот раскол, даже по «оскаровской» проблеме, показывает, что идет какая-то даже не дискуссия, а какая-то вражда и внутри нашей творческой интеллигенции, нашего творческого сообщества.
Е. Кончаловский:
- Мое мнение, что «Оскар»… Любой иностранный фильм получает приз «За лучший фильм на иностранном языке». Я никогда, к сожалению, «Оскар» (в то время, когда это имело смысл) не получал, но у меня была картина, которая шла от Казахстана – «Возвращение в «А». И она даже прошла в какой-то список. Приз не получила, но прошла в какой-то список, типа, из нескольких тысяч в несколько десятков. Военная картина про Афганистан.
Действительно, «Оскар» стал не то чтобы политизирован, но политкорректен с точки зрения всех тех новых веяний, которые сейчас в западном обществе столь популярны, что это становится немного абсурдным. И вот это все, оно и на «Оскаре». Белоснежку играет афроамериканская актриса.
В. Ворсобин:
- Хорошо играет?
Е. Кончаловский:
- Я не знаю. Я не могу это смотреть.
В. Ворсобин:
- По-моему, это главное. Кожа тут, мне кажется, не имеет значения.
Е. Кончаловский:
- Я давно перестал смотреть голливудские фильмы. Голливуд я смотрю только отдельных режиссеров, которых я люблю. И сериалы. Потому что сериалы сегодня актуальны как вид искусства. Но я разделяю точку зрения, что действительно «Оскар» немножко потерял свой смысл, ибо «Оскар» - это некий путь, некий пропуск в некий мир, в который ты хочешь попасть.
В. Ворсобин:
- Это мерило.
Е. Кончаловский:
- Мерило чего?
В. Ворсобин:
- Таланта.
Е. Кончаловский:
- Ну, не знаю. Помню, я готовился к этой картине об Афганистане и смотрел много американских картин, среди которых был фильм-оскароносец, который я посмотрел и подумал: слабый фильм на самом деле. Но поскольку там была женщина-режиссер, вот такая-то тема, этот набор получил «Оскар». Это мерило не таланта, это некий пропуск в определенный мир успеха, грубо говоря, в американский прокат. Американский прокат, именно национальный, он зарабатывает больше всего денег. Ты можешь американским прокатом заработать денег гораздо больше, чем всем остальным мировым прокатом той же картины. Мало того, «Оскар», он экстраполируется и на европейские все кинодела. Если ты хочешь жить на Западе, работать на Западе… По-моему, я говорил здесь уже. Был «Оскар» тогда, когда мы установили на себя вот эти мерила успеха, таланта и т.д. Когда Меньшов получил за «Москва слезам не верит», это же Москва взорвалась и кинематографисты все – талантливые, неталантливые, артхаусники и, так сказать, народного кино, все жужжали: Меньшов, за что ему «Оскар»?
В. Ворсобин:
- Слабый фильм, как говорили они, шептали зло.
Е. Кончаловский:
- Да нет, у нас дома говорили: слушайте, Меньшов получил, почему получил? Или Канны, или Берлин.
В. Ворсобин:
- Любимый фильм мой. Правильно дали ему «Оскар». Он действительно хороший.
Е. Кончаловский:
- Да. Но это было дико важно. И когда, я помню, моему отцу Коппола сказал (был «Апокалипсис сегодня» и «Сибириада»): слушай, давай разделим с тобой главный приз жюри, я готов, чтобы мы разделили, ты и я. И отец был счастлив. Потом дали другой приз ему, специальный приз жюри, если мне не изменяет память. Но это было очень важно. Потому что мы хотели стать частью (и как люди в жизни, также и кинематографисты)…
В. Ворсобин:
- …западного мира.
Е. Кончаловский:
- Западного мира, проката, денег, кастингов, артистов, вечеринок, фестивалей, красных дорожек, домов в Малибу и прочих вещей. А сейчас это потеряло смысл. Дом в Малибу потерял не только смысл, но и инвестиционную привлекательность.
В. Ворсобин:
- Мы с вами в прошлый раз встречались, вы сказали такую фразу: с Западом мы прощаемся навсегда. Эта ваша фраза тиражировалась потом во многих СМИ. Андрей Кончаловский заметил совсем недавно, кстати, когда анонсировали спектакль «Преступление и наказание», он сказал, что и русскую культуру, и европейскую культуру мы никому не отдадим. В чем разница этих подходов? Мы не уходим из Европы, мы не уходим из западного мира?
Е. Кончаловский:
- Да мы не можем уйти. Кто-то сказал из умных, что культура – как радиация, у нее нет границ. Ну, можно запретить сегодня выступление Гергиева, или постановку Чехова, или не принять на конкурс, или русских спортсменов можно не пустить на Олимпиаду или на какой-то международный чемпионат. Ну как? Вот мы хотели брака, а развелись, но мы можем продолжать общаться. Мы перестаём, может быть, пытаться жить в одном доме, в одной квартире, одним хозяйством, но я не хочу перечеркивать Европу, я обожаю… Я помню Париж, это удивительная вещь. Я первый раз увидел Париж в 1976-м, второй раз в 1986-м, а с 1994-го стал там регулярно бывать. И вот эта деградация этого города, она меня удручала. И такое же мое ощущение от других прекрасных городов – и от Лондона, и он Нью-Йорка, и от Рима. Да, мы распрощались. Мы, может быть, встретимся опять, но, я надеюсь, с другим настроением и с другим посылом.
В. Ворсобин:
- А если те, кто сейчас пережидает и ждет, вдруг окажутся правы? Ведь бывает, в ссоре двух супругов, когда разбиты практически все тарелки, даже рукоприкладство и т.д., а до загса никто не дошел, никто не развелся. И буквально через пару дней эта парочка в знак примирения едет в какой-нибудь Сочи или Малибу. Есть ли такой вариант, что то, что сейчас происходит, это какое-то наваждение, морок, и буквально в феврале-марте следующего года мы посмотрим на эту ситуацию другими глазами?
Е. Кончаловский:
- Я боюсь, что нет, и объясню почему. Мне кажется, что просто та система, которая существовала, особенно в последние 50 лет она расцвета… Послевоенные годы во Франции называются «золотой век». 70-е годы, рестораны полны, все женщины красивые, все прекрасно одеты. В 11 часов вечера все рестораны полны, хлопают бутылки шампанского, смех. Сейчас это не так. Кстати, частый собеседник Соловьева, этот американский, который раньше был советским, Дмитрий Саймс, по-моему, говорит: «Вашингтон деградировал чудовищно. В самые лучшие рестораны ты заходишь и видишь, что столы грязные». Вот эти «грязные столы» я вижу везде. О чем мне лично это говорит? Мне кажется (и я слушаю других), что действительно тот капитализм, который цвел и пах, и хотя давно говорили, что он «гниет, но как пахнет», он закончился, потому что ему нечего стало жрать, ему нечего стало делать на периферии своей, чтобы из этого забирать соки. Мы были этими соками 30 лет. Мы отказываемся ими быть.
Поэтому когда я говорю, что мы прощаемся с Западом навсегда, я говорю о том, что вот с тем Западом, с тем, который был, с тем нашим положением и взглядом чуть-чуть снизу вверх на этот Запад. Мы встретимся с ним опять, но мы будем смотреть на него сверху вниз.
В. Ворсобин:
- Егор Андреевич Кончаловский, российский кинорежиссер, сценарист и продюсер, был у нас в гостях. Спасибо большое за разговор. Надеюсь, что мы встретимся еще раз. Приходите к нам.
Е. Кончаловский:
- Я буду рад.