Ковидиоты и карантикулы: как изменился русский язык за время пандемии

Ю. Грымов:

- Добрый вечер. Это программа «Культурный код» на радио "Комсомольская правда". Сегодня мы поговорим о русском языке. Что такое нормы языка и насколько стыдно сегодня говорить и писать безграмотно? По данным Государственного института русского языка им. Пушкина, слова «самоизоляция», «обнуление» стали главными словами 2020 года. Обсудим новые слова и выражения, которые вошли в русский язык в связи с пандемией коронавируса. Приживутся ли они?

У нас в гостях известный лингвист, доктор филологических наук, профессор Российского гуманитарного университета и Высшей школы экономики Максим Анисимович Кронгауз. Добрый вечер.

С. Кронгауз:

- Добрый вечер, Юрий Вячеславович.

Ю. Грымов:

- Что такое норма для языка? И что такое отклонение от нормы? Насколько это критично?

С. Кронгауз:

- Это очень просто. Когда в языке мы сталкиваемся с некоторым количеством вариантов написания, вариантов произношения, вариантов значения, то мы, как правило, выбираем один из них главным и правильным, а остальные объявляем ненормативными. Чаще всего это делается в области орфографии, пунктуации, в области словообразования, словоизменения. То есть на наиболее простых уровнях языка. Там нам легко договориться. Мы все договорились, что «корова» пишется по-русски так. И тот, кто напишет иначе, нарушит норму. Когда мы говорим о смыслах, там гораздо сложнее договориться. Есть разные представления о том, что такое норма. И словари хуже фиксируют значение, чем написание. Написание любой словарь фиксирует очень точно.

Так что норма – это есть научное слово «кодификация», когда ученые и все люди в результате договариваются о том, что это правильно, а все остальное, что тоже есть в языке, оно неправильно. Есть люди, которые говорят «звОнят», и это тоже русский язык. Но только это объявляется неправильным. Норма существует именно в условиях вариативности. Когда мы можем что-то объявить правильным, а что-то – неправильным.

Иногда мы постепенно меняем варианты. То, что было раньше неправильным, вдруг становится правильным. Норма – некоторая условная вещь. Это надо понимать. Потому что те, кто абсолютизирует норму, говорят, что это на века, так – и всё, - они на самом деле не чувствуют языка, не замечают, что язык постоянно меняется.

Ю. Грымов:

- Я понимаю, что язык должен развиваться. Это не статичная вещь. Что-то приходит. Но здесь у меня масса вопросов и к себе. Насколько модно сегодня говорить и писать неправильно? Блогеры, тиктокеры. Я вспоминаю свою бабушку, которая мне говорила: Юра, надо говорить на понятном языке. Если ты говоришь какое-нибудь иностранное слово, которое ты знаешь, пожалуйста, переводи людям. Они могут этого не знать. Не будь умнее. Тем более, не пытайся доказать это публично. И вот тут получается так. Я вижу сегодня, что сплошная безграмотность. Ушли пробелы. Люди все пишут в одно слово. Когда вы видите эту безграмотность в сети, вы сразу понимаете, что там написано?

С. Кронгауз:

- Я понимаю сразу. Я привык к этому. Я, человек, который всю жизнь положил на сохранение пробелов и прописных букв, прекрасно понимаю, что это общая тенденция, с которой невозможно бороться. Дело в том, что это ведь не случайно. Это не то что просто кто-то хочет разрушить русский язык. Те же самые процессы происходят и в других языках. Например, в немецком, где существительные традиционно писались с прописных букв. И сегодня в интернете многие пишут существительные с маленькой буквы. Шок для немецкого грамотного человека больше, чем для русского.

Это общая тенденция. Почему так происходит? Совершенно понятно. Речь в интернете – это совершенно особая речь. Если за века, тысячелетия своего существования, точнее, существования языка люди придумали две его формы – устную и письменную. Но вот интернет – это некая новая форма, которая смешивает устность и письменность. Устно мы разговариваем друг с другом и всегда разговаривали. А письменно мы сохраняли язык, сохраняли нарратив, рассказ о жизни, какие-то заметки сельскохозяйственные и так далее. Письменный язык служил для сохранения текстов, не для разговора.

А сегодня мы разговариваем письменно. Мы стали гораздо меньше говорить устно, меньше говорим по телефону, мы больше пишем по телефону. Но оказалось, что эта письменная речь, которой мы пользовались сотни лет, не очень подходит для разговора. Она сухая, неинтересная. И мы начали ее оживлять всячески, придумывать смайлики, что-то еще. В частности, для этой живой речи не так важны прописные буквы, знаки препинания, пробелы. Потому что отсутствие пробелов – это скороговорка.

Ю. Грымов:

- Но мы же знаем, что большое значение в разговорной речи имеет интонация. В нее можно вложить много всего. А когда я читаю в сети все без пробелов, нет знаков препинания… Я в восхищении, когда вижу в тексте троеточие. Когда в книжке ко мне обращается тот же Тургенев или Лев Николаевич: «Уважаемый читатель…». Нормально. Я общаюсь с Толстым. Это же ушло из этих СМС, из интернета. Там нет той самой интонации, которую можно достигать посредством знаков препинания. Это не опасно?

С. Кронгауз:

- Она есть. Если вы молоды, то вы ее даже придумываете. Она есть в смайликах, конечно же. Когда вам в любовном послании ставят в конце сто скобочек, это значит, такой огромной силы эмоция любви. Или просто радость какая-то. Или вам ставят пять открывающих скобочек, это значит – печалька.

Ю. Грымов:

- Наскальная живопись.

С. Кронгауз:

- Отчасти наскальная, отчасти замена знаков пунктуации, отчасти более богатая система. Потому что улыбающийся смайлик или сокращенный, в виде скобочки закрывающей, он ведь означает и знак препинания, и некую эмоцию. Он похож отчасти на восклицательный знак. Но только отчасти. Восклицательный в чем-то богаче. Потому что я могу поставить восклицательный знак и в слове «караул» когда мне плохо. Но зато смайлик выражает эмоцию. Нет, эмоции есть. Смайлик заменяет и интонацию, и эмоцию, и выражение на лице.

Ю. Грымов:

- Согласитесь, что это усредняет. Я привыкаю писать так: ставить смайлик, знак восклицания, смайлик. И вдруг мы с вами сейчас разговариваем. А до этого мы с вами переписывались год. И я все время ставил смайлики. И вдруг я в паузе. И как я улыбнусь? Мне не хватает инструмента – смайлика.

С. Кронгауз:

- Если мы общаемся вживую, вы просто улыбнитесь широко.

Ю. Грымов:

- Это остается?

С. Кронгауз:

- Должно. Конечно, письменная речь, когда мы привыкли общаться письменно, и даже вот эта наша сегодняшняя речь – общение на экране, это ведь тоже нас отчасти сбивает. Если мы вернемся в нормальную жизнь, нам чуть труднее будет общаться, глядя в глаза друг другу. Надо понимать, что мир изменился. Мы потеряли многое, но мы многое приобрели, придумали в качестве компенсации.

Ю. Грымов:

- Вы правильно сказали, что эти зум-встречи, зум-конференции, зум-выпивание с товарищами – это ужасно тяжело. Есть люди, которые активно употребляют в своей бытовой речи церковную лексику. Меня это один раз удивило. Когда я был на каком-то совещании, большой менеджер сказал: «Аминь!». Это называется церковизм, когда церковная речь приходит в бытовую?

С. Кронгауз:

- Скорее, церковнославянизм.

Ю. Грымов:

- Как к этому относиться? Это сорняк в разговорной речи?

С. Кронгауз:

- Я думаю, что это сделано сознательно. Это игра со стилями. Человек на собрании, заканчивая речь вот этим словом, которое означает «воистину», некая уже привычная для всех концовка, потому что мы все знакомы с этим стилем речь, - он, действительно, показывает свою роль в этом общении. Если хотите, выступает в роли такого бизнес-бога.

Ю. Грымов:

- Но это была не шутка. Это было серьезно.

С. Кронгауз:

- Я думал, что это, скорее, такой прием. В некотором смысле он себя этим самым возвеличивает и показывает, что он выполняет функцию такого отца для своих сотрудников.

Ю. Грымов:

- Это сорняк или это прикод?

С. Кронгауз:

- Я думаю, что я бы использовал слово «языковая игра». Скорее, это ближе к приколу, чем к сорняку. Это сделано совершенно сознательно. Это способ с помощью смешения стилей показать свое положение, показать отношение с собеседниками. Я приведу старый пример такого рода. Когда интеллигентные люди возвращались из сталинских лагерей, они с огромным удовольствием использовали в своей интеллигентной речи некоторые лагерные выражения. Можно объявить это сорняком. Уже другая жизнь началась, надо было говорить культурно, интеллигентно. С другой стороны, эти слова придавали некий аромат, создавали определенную атмосферу их речи, показывали, что у них есть этот опыт, что этим они отличаются от других собеседников.

Ю. Грымов:

- Но этот же язык – мы сегодня эти выражения слышим и у политиков. Они же остались.

С. Кронгауз:

- Это другое дело. Просто политики не осознают, что они играют. Для многих политиков это нормальная вещь. Они вышли из этой среды. Многие бандиты в какой-то момент перекрасились и пересели в чиновничьи кресла. И они продолжают частично, хотя, наверное, работают над этим, но продолжают использовать старые выражения. Так что здесь совершенно другое. Одно дело – кто-то сознательно смешивает стили, чтобы показать что-то особенное, чтобы что-то передать сверх сообщаемого. А другое дело, человек просто не умеет иначе говорить.

Ю. Грымов:

- Это его бытовая речь, он к этому привык.

С. Кронгауз:

- Да, он в это может вставлять и церковнославянизмы. Он поставил свечку, пришел, сел в кресло чиновника, а десять лет назад кого-то убил. Вот, пожалуйста вам, богатая биография. Есть такие люди в нашей стране.

Ю. Грымов:

- И все это можно услышать из его уст?

С. Кронгауз:

- Да, такая мешанина.

Ю. Грымов:

- Как относиться к тому, что в русском языке появилось огромное количество иностранных слов? Сегодня эти слова описывают социальные явления. Помните, раньше была такая сленговая история, когда парень ухаживал за девушкой, называли – «кадрил» девушку. Я понимаю, откуда. Танец кадриль, кадрить. Закрутил ее в танце и кадрил. Но сегодня пришло выражение «харассмент» - «домогательство». А я кадрил, я приглашал ее в танец.

С. Кронгауз:

- Это и показывает отношение общества в целом. Вы говорите о языке флирта. Флирт – это действие, приятное для всех сторон, которые в этом участвуют. И для более активной, скорее мужской стороны, хотя иногда женщины начинают флиртовать, и для более пассивной. Не буду расставлять гендеры, по-разному бывало. И флирт – это удовольствие. Это такая языковая игра, когда стороны пытаются уколоть друг друга, но делают это с удовольствием.

Ю. Грымов:

- С двух сторон с удовольствием. Но понятие «харассмент» английское. Оно пришло из Америки, где ты не можешь подморгнуть девушке и оказать ей внимание. Это тоже проблема культур. Американцы просто задвинулись на эту тему. И мы теперь тоже говорим – харассмент.

С. Кронгауз:

- Так это свойство глобальной культуры. Потому что, действительно, мы последнее время получаем очень много новых понятий, я бы даже сказал – новую понятийную сетку вместе с этими словами. И сегодня в русский язык фактически уже пришли слова «харассмент», «абьюз, абьюзер», «шейминг». И мы не всегда понимаем этот смысл. Даже тот, кто их использует. Потому что у нас нет опыта проживания этой темы. Эти слова нам спущены из этой глобальной культуры, во многом американской, конечно. Через английский язык. Мы, заимствуя эти слова, заимствуем новые культуры. И вот мы должны гадать о том, что это такое, обсуждать, спорить, не имея опыта проживания этих понятий. В Америке это длилось какое-то время. А мы это получили сверху и сейчас находимся в очень сложном положении.

Приведу пример из своей жизни. Вчера я участвовал в дискуссии, где были благотворители, врачи, о том, как перевести на русский язык английское выражение cancer survivor – переживший рак. Должен ли быть в русском языке четкий аналог? В американской культуре есть значки, которые носят люди, таким образом, принадлежат к некой общей группе. И гордятся этим. Можно это выражение перевести как-то нейтрально – переживший рак. Можно с помощью языковой игры. Предлагались другие слова. Можно использовать слово «победитель». А кто-то сказал: может быть, нам не нужно это слововыражение? В русской традиции меньше говорят об этом, нет ощущения, что это сообщество. Просто это обычный человек, с которым так случилось.

Люди, пережившие на наших глазах ковид, составляют особое сообщество? Для них тоже должно быть какое-то слово? Нужно ли их как-то называть? Нужно ли выделять эту группу? Когда мы заимствуем слово, мы тем самым заимствуем идею, заимствуем категорию. Мы выделяем сразу некое сообщество. В разных культурах это устроено по-разному. А если мы заимствовать из глобального, то мы фактически встраиваемся в общую систему. Хорошо это или плохо? Не очень хорошо, наверное.

Ю. Грымов:

- У меня есть ответ, почему мы с легкостью и даже оголтело бежим туда. В России было такое: знакомство с иностранцем – повышение в чине. Я знаю такую практику во Франции, на телевидении и на радио, если ведущий программы не нашел французское слово, которым можно заменить английское, его за это штрафуют. А потом даже могут уволить. Не думаете о том, что для сохранения языка надо это как-то законодательно сделать, хотя бы для СМИ?

С. Кронгауз:

- Я был во Франции очень давно, когда этот закон только вводился. Французы довольно строго следят за своим языком. Хотя англицизмы тоже проникают во французский язык. Я не думаю, что надо обязательно брать за образец французскую языковую политику. Есть еще более жесткие языковые политики, причем в очень разных государствах, с разными политическими системами. Например, в Иране очень жесткая языковая политика. Они пиццу запретили на своем языке. И исландская европейская чрезвычайно жесткая.

Здесь надо выбирать, предлагать политику по себе. Мы очень часто относимся к законам таким образом, что закон должен быть хорошим, очень хорошим, идеальным, а мы его соблюдать все равно не будем. Тогда этот закон не работает. Если уж мы принимаем какую-то политику, мы должны ее соблюдать.

Я знаю, что во Франции есть специальная комиссия, есть институт, есть академия. И есть комиссия, которая обсуждает слова, предлагает французские аналоги. Это не пускается на самотек, не то что журналист сам решает – перевести это слово на французский или заимствовать. Заседают лингвисты, представители других профессий, журналисты известные, обсуждают вместе, придумывают аналоги. И дальше рекомендуют их французскому обществу. И эта комиссия пользуется огромным авторитетом. Даже иногда ее предложения не получают общей поддержки, но в основном это все принимается.

Я сейчас с трудом представляю, кто в России должен прелагать такие слова. Академия наук? Сегодня «Академия наук» говорят часто с усмешкой и без большого уважения. Послушается ли русский народ Академию наук? Не уверен.

Ю. Грымов:

- Мы же говорим про ограниченное количество людей. Мы говорим про ведущих телевизионных программ, людей, которые работают той самой информационной пушкой. Она информационно накрывает всех. И вот тут-то даже вы с высоты своих знаний и должности, вашей влюбленности в язык можете такой закон пролоббировать. И я уверен, что его все поддержат. Мне так кажется.

С. Кронгауз:

- Такие законы лоббируют как раз не люди вроде меня. Закон борьбы с заимствованиями лоббировала партия ЛДПР, лично Владимир Вольфович Жириновский. Он объявлял борьбу с заимствованиями, штрафы.

Ю. Грымов:

- Это популизм. Ни один политик-популист ничего хорошего никогда не делал для страны. Потому что его популизм заканчивается там, где и начинается. Сказал – и все. И уже молодец.

С. Кронгауз:

- Надо сказать, что Жириновскому удалось внести в закон о государственном языке эти поправки о штрафах. Иногда это работает. И это сработало в области матерной лексики. Издания СМИ штрафуют, выносят замечания.

Ю. Грымов:

- И театры тоже.

С. Кронгауз:

- Фильмы. Искусство попало в этом смысле под колпак. И я, скорее приветствую этот закон. Хотя я знаю, очень многие мои друзья и коллеги, свзяанные с искусством, категорически против. И говорят: нет, должна быть свобода. Мы всегда находимся между двумя полюсами – между свободой и оскорблением чувств. Кого-то мат оскорбляет, есть такие люди, тоже вполне уважаемые, но они не любят мат. А есть люди, которые очень любят мат. И в том числе деятели искусства.

И всегда этот маятник качается между двумя полюсами – абсолютная свобода слова и оскорбление чувств. Надо сказать, что сегодня на Западе он резко качнулся в сторону оскорбления чувств. Не будем вспоминать истории во Франции, но мы знаем, что все аккуратнее и аккуратнее высказывания. И в той же Америке тоже все больше гласных и негласных запретов на высказывания определенного рода.

Фактически мы боролись с цензурой, рады, что цензура ушла из нашей жизни. А где-то она вернулась, в каких-то обществах, в каких-то странах она фактически вернулась. Она не называется цензурой, но люди не могут себе позволить сказать какие-то слова.

Ю. Грымов:

- Про цензуру разговор довольно странный. Что происходит, когда люди говорят: хотим цензуры. Они думают, что в эту комиссию придут умнейшие люди, тактичные, образованные люди. А туда придет политик, средний возраст его будет 35-40 лет. И он будет перестраховываться. Там не будет сильная, мощная комиссия. Я читал расшифровки худсоветов «Мосфильма», когда принимали фильмы Тарковского. У меня от одного списка людей волосы дыбом вставали. Какие люди там говорили и что они говорили! И как они говорили. Такой комиссии сегодня создать нельзя, если мы говорим про цензуру. Поэтому я против цензуры.

Мы часто в эфире говорим про ковид. Даже президент говорит: рекомендуем… Каждая область самостоятельно решает. Я бы держал наше современное общество уважительно, относился как к взрослым. Давайте будем рекомендовать не ругаться матом. А запрет – я сам себе самый сильный цензор. Если я не могу заменить это слово, значит, я слаб. А я могу его заменить на сцене уж точно.

С. Кронгауз:

- Это верно. Но в случае языка бывает не совсем так просто. Например, до перестройки довольно жесткая цензура - в публичном пространстве мата нет вообще. В 90-е годы это начинает расшатывать именно интеллигенция, представители профессий интеллектуальных. Это и театралы, которые ставят спектакли, насыщенные матом. Знаменитый «Пластилин» по пьесе Сигарева, который ставил Серебренников. Фильмы, где это звучит. Где-то это даже естественно звучит. Скажем, фильмы о бандитах, которые появились в 90-е годы, как там без мата? Это привело к расшатыванию культурной системы, культурных запретов. Это смело культурные запреты. И дальше загнать мат в его загончик, в котором он существовал, практически невозможно без таких же жестких методов, которые и были введены в закон, - штрафы, предупреждения и так далее.

Поэтому это очень сложно. А когда мы начинаем использовать эти штрафы и предупреждения, то это все-таки в определенной степени цензура. Потому что запрещаются слова. Запретили четыре матерных корня, хотя их на самом чуть больше. Дальше – запрет заимствований. Это уже сильная вещь. Тем более, что заимствования некоторые вошли в плоть и кровь русского языка, их огромное количество.

Ю. Грымов:

- Я для себя четко понимаю, чтобы что-либо охранять, хорошее сравнение – культурный слой земли. Он же не очень большой. Мы же должны его охранять. И так же надо охранять язык, культуру. Когда мы говорим «цензура», может, это жестко. А я бы рекомендовал заменять иностранные слова. Сейчас появляются более дикие для меня слова. «Коронавирие», «карантинец», «ковидло», «макоронавирус», «гречкохайп»… И при этом мы говорим про русский язык. Это уже какая-то белиберда и мусор в башке.

«Человеком года» по версии GQ стал рэпер Моргенштерн. Ужасная дикция, мат-перемат. И он становится «Человеком года». Не физик-ядерщик, не лирик, не вы – лингвист, даже не политик, а он. Это как?

С. Кронгауз:

- Я считаю, богу – богово, кесарю – кесарево. В данном случае премия GQ явно не для меня – лингвиста, не для физика-ядерщика. Она для молодежи. И было бы странно, если бы ее вручили мне. Я бы даже обиделся, наверное. Это другой мир – это мир гламурный, где есть свои персонажи. Моргенштерн – не самый страшный из них, хотя и не самый приятный. Музыку я его не слушаю. Она не в моем вкусе. Я рэп вообще не очень люблю. Но запрещать его, рекомендовать его не слушать я бы не стал. Это другая культура, она иная, чем моя. Я с ней мало пересекаюсь. Хотя некоторые из рэперов мне интересны. Я, в частности, описывал рэп-баттлы знаменитые с Оксимироном. Тут есть что-то интересное. Но Моргенштерн мне неинтересен.

Ю. Грымов:

- Бог с ним. Переходим к небольшому блицу.

Что значит – преподавать русский язык? Какую ответственность несет эта профессия?

С. Кронгауз:

- Я думаю, что ответственность несет, скорее, профессия преподаватель. Когда мы передаем кому-то какие-то знания, мы за них отвечаем. И мы должны понимать, зачем они нужны этому человеку. Первое многие преподаватели делают хорошо, хотя не все, конечно. А второе – почти никто об этом вообще не думает. Я учу русскому языку, а зачем это? И вот понимание этого очень помогает. Потому что, если человек учится, потому что он когда-то восхитился текстом Толстого или Достоевского на английском языке и поэтому захотел изучать русский язык, то его надо учить немножко иначе, чем человека, который решил получить работу в строительной фирме в России, водить туристов куда-то.

Это особая ответственность – догадаться, зачем этот человек пришел к тебе за знаниями. Не всегда у нас хватает времени в этом разобраться, но это очень важная вещь. Что же касается давления, то мне кажется, вообще, чем преподаватель меньше ощущает это давление ответственности в значении чудовища, которое на тебя давит, тем лучше. Потому что преподавать надо свободно. Преподаватель должен быть свободным человеком, который преподает свободным людям.

Ю. Грымов:

- Каким прилагательным вы бы охарактеризовали русский язык?

С. Кронгауз:

- Я бы не использовал стандартные тургеневские клише. Я бы сказал – глубокий. Русский язык очень глубокий язык. В нем легко утонуть. Этим он привлекателен.

Ю. Грымов:

- Какое слово нужно убрать из лексикона любого человека?

С. Кронгауз:

- Я не был бы собой, если бы назвал такое слово. Для меня, как для лингвиста, таких слов нет. Каждое слово, даже самое ужасное, мне интересно. Почему оно появилось, кому оно нужно, кто его придумал, зачем. Даже какие-то бессмысленные слова-паразиты очень характеризуют говорящего. Я по тому, какое слово-паразит человек использует, могу уже что-то о нем сказать. Слово «типа» склоняет меня к тому, что передо мной человек с бандитским прошлым. Слово «как бы» - в другую сторону. Все слова очень важны. И даже если я их никогда не употребляю и они мне не очень нравятся, они все равно кому-то нужны. И я по этим словам могу составить речевой портрет собеседника.

Ю. Грымов:

- Какой главный показатель грамотности человека?

С. Кронгауз:

- Это очень сложный вопрос. Есть грамотность двух родов. Есть грамотность в узком смысле слова. И это грамотность, связанная с пунктуацией и орфографией. И здесь показатель очень простой. Человек знает правила или даже интуитивно правильно… По тексту я могу определить, грамотен ли человек. По тому, как он пишет. И по тому, как он говорит. По количеству ошибок в его речи. Но для этого не надо быть лингвистом. Мы вообще по речи человека очень легко определяем, к какому социальному кругу он относится и насколько он грамотен. Речь грамотного человека выделяется очень легко.

Но есть грамотность в высоком смысле слова. Это не знание ударения или орфографии. Это язык в целом. И здесь я определяю очень просто: речь человека, которого мне интересно слушать.

Ю. Грымов:

- Спасибо!