К дню рождения Тарковского. Как научиться понимать его фильмы
- Здравствуйте. Это программа «Культурный код». Сегодня у нас удивительная тема. Я очень часто вспоминаю Тарковского, у нас были встречи и с Сокуровым, много мы общались, поднимали эту тему, потому что это мой любимый режиссер. И вообще, весь этот период временной, когда появлялись такие личности, для меня был очень интересен, и я рад, что немножко зацепил этих людей, начинал с Георгием Рербергом работать, и, естественно, на кухне мы много обсуждали Тарковского. Сегодня мы говорим о нем. 4 апреля – 89-я годовщина со дня рождения режиссера Андрея Тарковского. В программе «Культурный код» мы поговорим о его жизни, творчестве, отношении к профессии и людям.
У нас в гостях Дмитрий Афанасьевич Салынский, кандидат искусствоведения, доцент ВГИКа, научный сотрудник Центрального музея кино, автор книги о творчестве Андрея Тарковского.
Дмитрий Афанасьевич, если бы сейчас была такая возможность у вас присутствовать на дне рождения Тарковского, какой тост вы подняли бы, и что бы вы сказали, если бы Тарковский сидел за одним столом с вами?
Д. Салынский:
- Я бы сказал: «Спасибо, что я получил право присутствовать на этом событии». Если бы я был близким другом, это совсем другое дело, у друзей свои тосты. Я бы сказал: «Андрюха, дай тебе бог здоровья». А на дружеском домашнем вечере говорить высокие, пафосные тосты – да никогда в жизни.
Ю. Грымов:
- А какие черты вы бы выделили в первую очередь у Тарковского?
Д. Салынский:
- Как у человека, в характере?
Ю. Грымов:
- Да, начнем с характера, а потом как у режиссера. Но я думаю, что это все вместе.
Д. Салынский:
- Чудовищное упорство и несговорчивость. Он делал то, что он хотел, и стараться не делать то, чего он не хочет. Кое-где он уступал, потому что на 100 процентов невозможно делать только то, что ты хочешь, но он старался более, чем кто-либо другой. Абсолютно непреклонный человек.
Ю. Грымов:
- Да, но я читал расшифровки «Мосфильма», всевозможных коллегий. В свое время Тарковскому предлагали снимать фильм о Ленине, и он даже согласился, но потом все это не случилось. Это реальный факт, что он согласился?
Д. Салынский:
- Это факт реальный. Но он согласился с иронией, примерно с такой формулировкой: ну да, я соглашусь, но вы знаете, что из этого получится?
Ю. Грымов:
- Ну, я бы с удовольствием посмотрел.
Д. Салынский:
- Те, которые ему предлагали, поняли, что лучше не рисковать. Потому что поняли, что из этого получится.
Ю. Грымов:
- Если вспомнить тот период «Мосфильма», то, что называлось цензурой, или это называется редактурой. Вот Тарковский не отделял жизнь свою от кино, это была его жизнь. Возможно ли сейчас появление такого человека? Понятно, что такие дарования есть, но система производства кино (я имею в виду финансирование, возможность вот так высказываться – то, что делал Тарковский), сегодня эта система координат работает в России и в мире, как вы считаете?
Д. Салынский:
- Она не работает нигде, ее вообще в природе не существует. Тарковский хотел сделать для себя идеальную систему отношений с индустрией, в которой он как бы бог, а вся индустрия где-то в ногах у него валяется и делает то, что он хочет. Этого не бывает нигде. И, как вы знаете (поскольку в профессии работаете), этого нет ни в Голливуде, ни в Европе. Все фильмы крупнейших мастеров… Годара мариновали три года во Франции, Стэнли Кубрика также долбали и заставляли резать его великие фильмы, на «Космическую одиссею» первые рецензии (и внутренние в том числе) совершенно разгромные. Это общая система, везде командует продюсер (а у нас – дирекция студии, худсовет). Тарковский хотел поломать эту систему, но это невозможно.
Ю. Грымов:
- Но согласитесь, когда Тарковский уже уехал работать и жить за границей, я сколько раз читал его письма, рассуждения, ведь он очень сильно разочаровался. Он же был очарован Западом, ему казалось, что там все будет быстрее, эффективнее и качественнее. И вдруг он наталкивается на такое жесткое отношение к производству, к деньгам. Его это надломило, как вы считаете?
Д. Салынский:
- Ну, не надломило, но вы правильно сказали, что разочаровался. Я же говорю, что нигде этого идеала нет, ни на Западе, ни на Востоке. Он надеялся его найти где-то там, но – нет. Кстати, он не искал там никакой идеал, он был далеко не наивный человек. Просто ему какие-то вещи здесь во взаимоотношениях с нашей системой не устраивали. А чего стоит тамошняя система, он прекрасно знал.
Ю. Грымов:
- У меня сложилось такое впечатление, что сам Тарковский на протяжении всей своей жизни был таким большим ребенком, которому всегда было мало любви. Общаясь с людьми, которые были его современниками, и много читая о том, что он всегда переживал, что его не поздравили с днем рождения какие-то люди, официальные люди, «Мосфильм» и так далее… Вам не кажется, что это желание любви все больше и больше его и уничтожало как человека? То есть он был от этого зависим, он хотел этого постоянного внимания и откровенного признания в любви.
Д. Салынский:
- Я считаю, что это вопрос пропорций. Внимания и любви ему вообще-то было достаточно. Если вы правы, то, возможно, ему хотелось больше, но вообще-то я думаю, что проблема совсем не в этом. И копаться в его психологии или заниматься его психоанализом я не очень склонен, потому что его проблематика все-таки в другом поле, не в поле психоанализа. С любовью у него было все в порядке – друзья, женщины…
Ю. Грымов:
- Да, внимание было большое. Коллеги, зрители, все это было в достатке, но он переживал болезненно это, он хотел, чтобы, условно говоря, каждый день признавались в любви. И он это хотел принимать. Вот это не могло быть трагедией для него, что этого не происходило в таком объеме, который он требовал к себе?
Д. Салынский:
- Не думаю, что следует на этом акцентировать внимание. Это, может быть, где-то, в каких-то нюансах и было, но это было совершенно… Ну, он один раз написал письмо, что ему не дают звание народного артиста, что было бы неплохо дать. Ну и что? Это любой человек мог бы написать. Это не вопрос любви и нелюбви, это не вопрос эмоций. Он просто хотел изменить свой статус. Дело гораздо серьезнее обстоит, дело не в любви и нелюбви. Он хотел изменить свой статус художника в этом социуме и создать себе некий такой идеальный статус, которого нигде нет, и он это понимал, что нигде этого нет, но он хотел для себя это сделать. Он был героем такого собственного достаточно фантастического проекта идеального, вот в чем проблема…
Ю. Грымов:
- Знаете, у Андрея Тарковского статус был большой. Потому что колоссальное внимание Запада, тех фестивалей… Да, мы знаем, что он туда трудно прорывался, и коллеги его, известные люди, отчасти мешали этому. Но он прорывался, у него был абсолютный авторитет у западных кинокритиков. И российские люди кино тоже его очень хорошо отмечали. Какой статус он хотел? Он хотел государственного статуса – народный артист?
Д. Салынский:
- Ну как? Народный артист – это было бы хорошо. Но не то, чтобы он прорывался в Венецию с «Ивановым детством», он попал не потому, что прорывался, а потому что этот фильм взяли, он очень хороший. «Андрей Рублев» попал в Канны на фестиваль, потому что его купил французский прокатчик и показал там от себя как картину, купленную французом, вне конкурса. Хотя, конечно, ему бы, наверное, хотелось выступить в конкурсе. Он входил в жюри Венецианского фестиваля, он был в жюри других фестивалей. Так что это сложная история. Но, конечно, он чувствовал, что ему не хватает немножко на каком-то этапе. Потом уже, скажем, на этапе «Сталкера», он вертел студией, как хотел. Есть достаточно много воспоминаний о том, как…
Ю. Грымов:
- А что значит «вертел студией, как хотел»?
Д. Салынский:
- Все, что он хотел, ему всё давали – отодвинуть сроки, снимать не там, а в другом месте, снимать не так, а по-другому. Когда он требовал, ему немедленно и 100-процентно шли навстречу. Он на стадии «Сталкера» уже добился для себя такого статуса хотя бы внутри студии «Мосфильм». Поэтому на «Сталкере» уже нельзя говорить, что ему кто-то мешал, что-то не давали и т.д.
Ю. Грымов:
- Скажите, это было связано с тем, что был большой авторитет, или с чем-то другим, что такая зеленая улица была в производстве?
Д. Салынский:
- Абсолютно зеленая улица, вы правы. С чем это связано? Есть еще такая версия, в которую я верю, но не знаю на сто процентов. Фильм был заранее продан западногерманскому продюсеру. И была поставлена пленка «Кодак» в счет будущего фильма. То есть этот проект был уже куплен, и отказаться, отменить, заменить режиссера, закрыть проект было просто невозможно, студия была этим связана и не могла ничего сделать.
Ю. Грымов:
- Дмитрий, насколько я знаю, в 1977 году Тарковский поставил на сцене Ленкома спектакль «Гамлет», в 83-м году – оперу «Борис Годунов» в Королевском театре Covent Garden в Лондоне. Как вы оцениваете эти его работы в театре? Это был как эксперимент? Ведь потом ничего не было. И, насколько я знаю, эти постановки, даже имея такое большое имя, как Тарковский, не были приветливо встречены критикой и зрителями.
Д. Салынский:
- Да, отчасти так. Потому что спектакль «Гамлет» в Ленкоме мало шел, его далеко не все видели из тех, кто хотел его посмотреть. И я думаю, что там дело было вовсе не в попытке поработать в театре как таковом, там дело было в «Гамлете». Его всегда (и до последнего момента) волновала эта пьеса, шекспировская трагедия, его волновала фигура Гамлета, он хотел ее воплотить в кино, в театре. Его понимание этой фигуры – это было на первом месте.
Ю. Грымов:
- Я понимаю. Но все-таки он вышел на территорию театра. Я для себя решил, что сегодняшний театр (я руковожу театром «Модерн», ставлю спектакли), здесь, на территории театра, осталось авторское начало. В кино авторского начала сегодня нет, просто отсутствует полностью. С одной стороны, это диктат продюсеров. Хотя я не понимаю, что они диктуют, мы видим продукт – фильм, где нет этого автора, нет человека, нет личности, а в театре он присутствует. В тот период в кино все-таки автор был востребован, и там был Тарковский. И этот же автор приходит в театр. Почему там не сложилось? Вы что-то знаете об этом?
Д. Салынский:
- Именно поэтому и не сложилось. Потому что он хотел делать так, как он хочет, та самая его непреклонность. А в театре это не очень проходит, потому что в театре есть своя труппа, свой премьер…
Ю. Грымов:
- Послушайте, любой режиссер всегда входит в клетку, всегда находит язык…
Д. Салынский:
- Не всегда.
Ю. Грымов:
- Знаете, странно. Потому что мне было бы очень интересно посмотреть работы Тарковского в театре.
Д. Салынский:
- Мне бы тоже. Понимаете, когда схлестываются два лидера… Захаров был очень крупный лидер. Ингмар Бергман тоже был очень крупный лидер. И когда сталкиваются такие лидеры, всегда возникает какая-то шероховатость между ними. Очень редко возникает полный альянс. Поэтому тут трудно ждать, что получилось бы что-то такое абсолютно гармоничное.
Ю. Грымов:
- Можем ли мы говорить о том, что в подобном театральном проекте могла сработать просто какая-то зависть?
Д. Салынский:
- Ну, эта формулировка немножко грубоватая, но… Не знаю, если только некое неприятие чужого, скажем так. Любой театр… А вы человек театральный, вы понимаете, что театральные люди не очень склонны принимать чужих.
Ю. Грымов:
- Ну, не знаю. Раньше – наверное, а сейчас другая ситуация во многих театрах. Вот в театре «Модерн» я с радостью ищу молодых, интересных. Потому что жизнь театра очень активная, и если в театр не приходит интересный драматург или режиссер со своей позицией, то и зритель не приходит. В Москве сейчас более 100 театров. В то время их было гораздо меньше.
Как вы считаете, что самое главное у Тарковского было в тот период, чего у других режиссеров нет? Что его выделяло, как вы считаете?
Д. Салынский:
- Он думал, как ни странно, обо всем мире как о мироздании. И во всех его фильмах есть такая вещь, как попытка спасти мироздание в абстрактном и конкретном смысле. Сейчас это немножко пародируют, сейчас уже Брюс Уиллис шутит: «Ну, пошли спасать мир». И в десятках фильмов все это пародируется. Тарковский относился к этому абсолютно всерьез, он спасал мир, это была такая достаточно маниакальная идея. И он этому служил, он это делал, и этим он отличался от всех остальных. Потому что все остальные в каждом фильме спасают какую-то конкретную вещь, грубо говоря, свой завод, свою девушку, своих родителей, своего ребенка и т.д. А он спасал весь мир. Иван в «Ивановом детстве» спасает весь мир, Андрей Рублев не хочет писать «Страшный суд», потому что он думает о гармонии всего мира. Сталкер бог знает что делает, он тоже спасает как-то по-своему. А потом в конечном счете в «Жертвоприношении» просто человек совершает такое символическое самоубийство ради спасения всего мира. Это странная такая мания спасать весь мир, который внутренне как-то приравнен к миссии или к какой-то очень крупной фигуре, превосходящей масштабы одного человека.
Ю. Грымов:
- Дмитрий, вы сказали, мне кажется, очень важную вещь. Это очень важная задача. Я воспринимал кинематограф, для меня это все время было высказывание, мое личное высказывание, и действительно, изменить мир к лучшему. Да, это утопическая идея, но она абсолютно прекрасная, она красивая, она светлая. У меня в связи с этим вопрос. Скажите, вы верите, что в сегодняшнем кинематографе возможны такие большие идеи, которые поднимал в свое время и Коппола, и Данелия, а у Тарковского это была сверхзадача, а сегодня это возможно, в коммерческое время?
Д. Салынский:
- Нет, не думаю. Культура изменилась. Изменилось настроение всех людей на земле, не только где-то там, в Москве, в Вашингтоне и т.д. Вообще вся культура изменилась. Причем Тарковский не хотел мир улучшить в чем-то, сделать немножко лучше. Он чувствовал, что мир находится в состоянии катастрофы. Речь идет не об улучшении, а о спасении от гибели. Это совершенно разные вещи – улучшение и спасение от гибели. Он спасал от гибели, которую чувствовал. Он считал, что апокалипсис начался, причем давно, и он уже идет, то есть мир погибает, и надо его спасти. Эта идея кому-то покажется странной, кому-то - нет, но это реально его идея, он об этом говорил, он об этом снимал свое кино. Сейчас такие идеи мало кого посещают. А может быть, если это кого-то посетит, его объявят сумасшедшим.
Ю. Грымов:
- Знаете, то, что Тарковский говорил, это очень важный аспект, он поднимал его, и это было переживательно. И сейчас мы сегодняшние знаем, что это возможно, то, о чем мечтал Тарковский. Я напомню, Тарковский всегда говорил: «Я мечтаю, чтобы себестоимость картин была меньше, чтобы художник не зависел от стоимости картины». Чтобы он был свободен финансово, чтобы это не было так дорого и сложно – производить кино технически и физически. Трудоемкое занятие – пленка, проявка, камеры и т.д. Сегодня стало все дешевле во всем мире. Я не думаю, что из-за этого стало лучше. Технические возможности стали больше, а фильмы стали хуже.
Вот мы говорим, что 89-я годовщина со дня рождения Тарковского. Если бы, допустим, Тарковский сейчас мог снимать… Вдруг у него зеленая улица, такая фамилия, такое дарование. Как вы думаете, что бы он начал делать?
Д. Салынский:
- Не думаю, чтобы что-то хорошее из этого получилось. Потому что он принадлежал своей эпохе и своей культуре. Эта эпоха культуры умерла. И он сейчас, в ситуации нашей общественной, культурной и всякой идейной борьбы, влез бы в эту борьбу со своим темпераментом бешеным, скомпрометировал бы себя какими-то резкими высказываниями, и все бы это пошло к чертовой матери. Я скажу совершенно парадоксальную и, может быть, кошмарную вещь (заранее прошу прощения). Великий художник должен умирать вовремя. В России не всегда надо жить долго.
Ю. Грымов:
- Мне кажется, наоборот, в России надо жить долго, потому что только в зрелые годы, когда ты уже что-то доказал не только себе, а кому-то, человеку становится немного легче, к нему хотя бы начинают прислушиваться. А пробиваться через эти тернии очень сложно. Как раз «в России живут долго» - эта фраза относится к творцам. Когда я говорю про 89-ю годовщину Тарковского, что бы он снимал, у меня есть ощущение, что он бы, как Данелия (я могу ошибиться, но Данелия точно лет 15 ничего не снимал, если не больше), Тарковский тоже этого не делал бы.
Д. Салынский:
- Он бы продолжал, может быть, жить физически, мы бы все сказали: дай бог ему здоровья и т.д. Но художник кончается вместе со своей эпохой. И с этим ничего не поделаешь. Не художник умирает – эпоха умирает. Эпохи искусства не вечные вообще. И я не буду говорить, сколько эпох искусства умерло за время истории. Это естественный процесс.
Ю. Грымов:
- Большое спасибо, Дмитрий Афанасьевич.
И я очень хотел пригласить актера, который снимался у Тарковского в моем любимом фильме «Андрей Рублев». Почему мой любимый? Я чуть-чуть понимаю, что такое кино. Есть фильмы, которые я не понимаю, как сделаны. Я все понимаю, актеры, сценарий, свет, звук, но есть фильмы – что-то происходит, какая-то искра. И непонятно, как сделаны в большом смысле этого слова.
Мы пригласили Юрия Владимировича Назарова, актера театра и кино, народного артиста России. Юрий Владимирович, вы снимались в картине «Андрей Рублев» в роли малого князя.
Ю. Назаров:
- Там два князя.
Ю. Грымов:
- Вас утвердили на эти роли сразу?
Ю. Назаров:
- Ну, как вам сказать… Пригласили меня, дали почитать сценарий, потом начался разговор со мной, как сценарий. Говорю, замечательный. А кого бы хотели сыграть? Говорю, какого-то мужика где-нибудь. А покрупнее? Говорю, вон Бориска – хорошая роль. Ну, Бориска – роль была уже отдана Коле Бурляеву. И очень точно, верно и правильно. А потом, не помню, оператор был Юзов Владимир Иванович, еще какая-то интеллектуальная верхушка. Они говорят, давай разложим пасьянс. Тиханский меня сфотографировал, а я непричесанный был, как обычно, волосы в разные стороны. Ну, рубашка черненькая.
И мы разложим пасьянс, куда эту рожу, дескать, пристроим. И предложили мне этих самых князей. И я и не брыкался, согласился с радостью. С надеждой, что выдержу я это испытание. Вроде старался.
Ю. Грымов:
- А испытание… Вы сказали – испытание. А что это за испытание? К чему вы готовились, зная по слухам и разговорам, кто такой Тарковский.
Ю. Назаров:
- К любым. Это была молодость, давно было. Я помню, в ту пору я дважды на «Мосфильме» о двух режиссерах говорили шепотом еще до того, как они что-нибудь сделали. Это был Григорий Наумович Чухрай и Андрей Арсеньевич Тарковский. Еще ничего не сделали, а про них уже шепотом: вот Тарковский, вот Чухрай. И как-то это ощущение не обмануло.
Понимаете, Андрей Арсеньевич серьезный был, ну, как сказать, художник, кинематографист, мыслитель. Что угодно. И как-то очень… Это чувствовалось, когда человек, извините, не брешет, не пересказывает кого-то, а когда он говорит о том, что его волнует, то, в чем он хочет разобраться. Это вызывает уважение и внимание.
Тарковский был каким-то вот таким. Все, что угодно: куда пошлет, куда прикажет, полное доверие.
Ю. Грымов:
- А можете вспомнить тот период съемок? Как это происходило? Я не люблю актерские байки, но просто само производство создания этой прекрасной картины, которая теперь уже великая картина, какая была атмосфера на съемках?
Ю. Назаров:
- Уважения, внимания, полного доверия. Да все, что угодно! Я в битвах, в войнах участвовал, где и лошадь падала со стены. Сейчас точно не вспомню… Ну, как? Я должен был скакать и рубить шею монаха. И для этого надо… Я скакал, доскакивал, через шею лошади рубил в сторону от камеры, лошадь должна была высочить из кадра, аппарат, который сопровождал мою скачку. Шея фонтанировала, там же артериальная кровь била оттуда фонтанчиками. И погибал монах. И это дело снимали недели полторы, если не больше.
Ю. Грымов:
- Одну сцену или один кадр?
Ю. Назаров:
- Один кадр. Это снимать можно было по солнцу, где-то, допустим, с десяти до половины одиннадцатого. Потом другими делами занимались.
А вот никак лошадь не шла вровень с камерой, она привыкла или обгонять, или как бог даст. Скаковая лошадь. Но только не вровень. А я, мне надо было вести ее одной рукой, левой. А правой – сабля, рубить надо было. На мне кольчуга, княжеское одеяние. И никак лошадь не шла. Уже спрашивали, может, лошадь заменить? А я подумал еще, может, были разговоры: может, артиста заменить? Такие разговоры до меня не доходили, о замене артиста.
Мучились, пока не приехал тот, кто на лошади скакал. Коня звали Лир. Он участвовал в каких-то соревнованиях. Он поставил какой-то шпрун, чтобы конь голову не задирал. Тогда я одной рукой провел и зарубил. И все в порядке было.
Это целую неделю у нас кадр не получался.
Ю. Грымов:
- Профессия режиссера, идти в нее, не имея терпения – это просто невозможно.
Ю. Назаров:
- Не только терпение. Там и разум нужен, соображение. И идеология нужно, извините за выражение.
Ю. Грымов:
- Но когда мы говорим про терпения, я о том, что терпеть, идти до конца того, что ты придумал.
Что могут дать фильмы Тарковского сегодняшнему зрителю? Почему их надо смотреть?
Ю. Назаров:
- Почему надо читать «Войну и мир»? Толстого. Можно, конечно, не читать. Можно вообще… Чтобы развиваться, чтобы быть грамотным и просвещенным. У нас ведь многие говорят, что думать – еще не значит соображать. Вот чтобы соображать, чтобы развиваться. Чтобы быть человеком.
Для чего классика нужна? Чтобы людьми мы становились с совестью, с пониманием.
Ю. Грымов:
- Согласитесь, ведь очень многие люди, а это проблема не в авторе, не в Тарковском, а в нас, которые говорят, что это тяжело смотреть, это затянуло. Для меня это смешно!
Ю. Назаров:
- Простите, а «Божественная комедия» Данте не затянута? Ее легко читать?
Понимаете, вся классика – она для того и классика. Ну, затянуто. Скучно читать. В марксизме тоже ничего интересного нет. Для развлечения. Хотя там и остроумные были ребята, и Карл Маркс, и Фридрих Энгельс.
Можно не читать. Можно становиться животным. Потреблять пищу.
Ю. Грымов:
- Есть ли какие-нибудь слова Тарковского, которые вам врезались в сознание, прямо прямая речь? Напутствие или мысль.
Ю. Назаров:
- Нет. Понимаете, это было видно, что человек занимается делом, которое его волнует, в котором он хочет разобраться. И донести до людей.
Тарковский – это дите войны. И все мы дети войны. А Пушкину в 1812 году было 12-13 лет, он тоже дитя войны. И у нас есть такая одна версия, что Рублев был ребенком во время Куликовской битвы. Потому что Куликовская битва и вдохновитель ее – Сергей Радонежский преподобный, понимаете, полезно в благодатное время, когда мы – дети войны, победившие справедливо. И, по-моему, правильно воспитали нас.
Ю. Грымов:
- Юрий Владимирович, понятно, война проявляет и низменные качества…
Ю. Назаров:
- Война – не правое дело. А мы за правое дело боролись. Спасли всю Европу от гитлеризма. И сегодня получаем за это благодарность от цивилизованного мира!
Ю. Грымов:
- Бог с ними…
Ю. Назаров:
- Не бог с ними! Надо, понимаете, людьми оставаться.
Ю. Грымов:
- Да, но мы про Тарковского. Как вы считаете, почему фильмы Тарковского остаются вне времени? Почему они сегодня пересматриваются замечательно?
Ю. Назаров:
- Они не времени, а во всегдашнем времени. Они классика. Почему классика жива? Когда там был Пушкин? Софокл? Давайте перечислять. Почему они остаются? Потому что их жизнь волновала. И проблемы жизни. И решение этих проблем.
Потом они стали классиками, потому что с душой и пониманием…
Ю. Грымов:
- Они стали, но, согласитесь, фильмы Тарковского стали классикой, но не забываем, что Тарковский создавал абсолютно свое направление. И он нарушал те самые законы…
Ю. Назаров:
- Вот я тут не соглашусь. Ничего он не нарушал.
Ю. Грымов:
- Ну, как же? Он создавал собственный язык.
Ю. Назаров:
- Он нарушал законы холуев.
Ю. Грымов:
- Он создавал свой киноязык.
Ю. Назаров:
- Да не свой! Он замечательный русский кинематограф создавал. Пушкина тоже не принимали, потому что общество того времени, когда он написал всего-навсего «Руслана и Людмилу», господа, хам зашел: здорово, робяты! Не принимали тоже. Высшее общество, которое увлекалось французским языком.
У всех классиков были свои проблемы всегда. И в этом отношении Тарковский, он был классиком. Живым и нормальным творцом. Вот я не понимал ни одной картины, которые выпускал тогда «Мосфильм». Вот Шукшина и Тарковского понимал. Остальное, где сплошная болтовня, об этом замечательно высказался Иосиф Виссарионович Сталин. Он сказал, что история была к нам милостива, она нам позволила такие чудеса совершить, но и породила самодовольство. Опасное самодовольство, которое все угробило!
Ю. Грымов:
- Спасибо, Юрий Владимирович! И мы говорили о Тарковском – абсолютно ярком явлении. Это один из моих любимых режиссеров. И очень хочется, чтобы в кино вернулось авторство.
В театре без автора вообще не реально. Театр погибает без автора. И я рад, что театры существуют, их много и они разные. Кино сегодня, к сожалению, стагнирует.
Спасибо! Увидимся в следующем эфире.