Александр Проханов: На войне сражаются не только танки и самолеты, не только генералы и президенты, на войне сражаются смыслы
А. Гамов:
- Всем привет! С вами Александр Гамов. Я даже не знаю, о чем нам говорить, потому что Александр Андреевич уже 47 минут находится в «Комсомольской правде» и в студии Радио «Комсомольская правда». И я сторожу его рисунки. Проханов, которого я, несмотря на его протесты, всегда называю писателем-буревестником, он всегда для меня очень неожиданный мой герой. Сейчас я просто в восторге от рисунков, от произведений художественных художника Проханова. Что вы с нами делаете? И зачем вы так поступаете, Александр Андреевич? Вы же уже души наши вывернули, и почему вы продолжаете это делать таким вот удивительным образом? А Александр Андреевич сидит напротив и немного ухмыляется.
А. Проханов:
- Я скажу, что вы заслуживаете того, что я с вами делаю. Вы абсолютно благодатный материал, для того чтобы таким образом каждый раз я вас ошеломлял, чтобы у вас лезли глаза на лоб. И в этом виде вы являетесь восхитительным собеседником и удивительным ангелом-хранителем «Комсомольской правды».
А. Гамов:
- Спасибо.
А. Проханов:
- Потому что многие годы, десятилетия я вижу вас, я вижу, как с вами интересно и одновременно сложно работать. Вы универсал, и наши встречи с вами происходят каждый раз в такие эпические, критические моменты нашей русской истории.
А. Гамов:
- Это правда. Все остальное с натяжкой, все остальное – аванс (то, что сказал про меня Александр Проханов). Александр Андреевич, я знаком с вашим искусством, я лет 20 назад увидел вашу книжку с такими вот рисунками. Это стиль или формат, или как это называется, наивное искусство, или лубочные какие-то произведения? Что это у Проханова?
А. Проханов:
- Саша, я не знаю, что это. Это не мне судить. Это не мой жанр, это есть какое-то странное откровение, может, болезненное откровение. Это то, что во мне, видимо, таилось где-то очень глубоко, в глубине моего сознания, и проявилось до этого дважды. Первый раз в самом раннем детстве, когда я был ребенком войны, вокруг меня звучали сводки Информбюро, говорил Левитан, моя мать получала похоронку об убитом отце, кругом были беды. Я в свой детский альбом рисовал танки, самолеты с фашистскими крестами…
А. Гамов:
- Подбитые.
А. Проханов:
- Летающие, горящие самолеты, а на них пикировали краснозвездные самолеты, я рисовал бои. Потом это все кончилось, и однажды, спустя, может быть, 25 лет это появилось, когда я пережил удивительное откровение, связанное с русским сознанием, с русской душой, с русской культурой. Это была пора, когда русская интеллигенция как бы очнулась от своих основ таких и пошла навстречу своему прошлому русскому. Граждане потянулись на север, в деревни, стали собирать песни, стали собирать полотенца, иконы. Я вместе с ними отправился по этим весям, у меня была пора удивительного увлечения моей прошлой любимой и забытой родиной.
А. Гамов:
- То есть это в вас детство проснулось, детские эмоции сейчас?
А. Проханов:
- Я начал говорить, почему второй раз во мне эта вспышка возникла, и появилась та серия, о которой ты уже упомянул. Это было потрясение от встречи молодого художника, интеллигента с великой русской культурой, с прошлым – песнями, церквями, иконами, с этой новой красотой для меня. Это было так неожиданно, что заставило меня вдруг отложить перо, и я взялся за акварель, за кисть и создал эту серию своих первых, конечно, наивных, конечно, непрофессиональных рисунков, сделанных по наитию. А потом это опять кончилось. И вот эти десятилетия, с 1972 года, когда это случилось, 50 лет я опять занимался только прозой, я был прозаиком, романистом, журналистом, публицистом. И вот теперь вновь случилось такое сотрясение или потрясение, когда Донбасс сотряс вообще души русских людей, и многие спящие русские проснулись. И Донбасс – это такое огромное русское пробуждение. Вот эта детонация Донбасса, она запустила русский реактор и в народе целом нашем, и во мне проснулось опять то глубинное начало, был какой-то всплеск, наваждение, наитие. И мне опять не хватило моей прозы.
Потому что проза – это долгий процесс, ты сидишь, долго пишешь романы. А фронт каждый день, это бой, вспышки, смерть, молитвы, новые ситуации. И мои 16 войн, на которых я побывал, приучили меня работать синхронно с боями, синхронно с воинами. А вот эту войну, 17-ю, я на нее не попал, я оказался слишком немощный для нее. Но я слышал эти гулы боев, и эти вспышки военные, они отразились в моих рисунках. Все эти рисунки – это своеобразные репортажи с той войны. Вот если военные корреспонденты со своими микрофонами, в касках ходят среди разбитых танков, то я вижу эту войну так, я вижу эту войну, она присылает мне свои зрелищные картины. Это репортажи о сегодняшней донбасской драме.
А. Гамов:
- Александр Андреевич, когда я увидел два ваших рисунка, посвященных, если можно так выразиться, трагедии Даши Дугиной, Александра Дугина и всех нас, причастных, у меня просто мурашки поползли по спине. И я подумал: боже, как это можно вот так изобразить, понять? И потом второй рисунок, где одна Даша Дугина. Скажите, как это вообще вылилось на бумагу, что вы при этом чувствовали? И каких чувств от нас вы добиваетесь? А может быть, не только от нас?
А. Проханов:
- Дугин – это огромный человек, это огромное приобретение русского сознания. Таких людей, с таким мировоззрением, с такой страстью, с интенсивностью не было в России, может быть, 80, а может, 90 лет. Такие люди в последний раз отбыли из России на «философском пароходе», где были Бердяевы, отцы Сергии Булгаковы, они уплыли. И потом наступила другая эра. И вот теперь, спустя столько лет, возник Дугин, этот дугинизм. Это человек, который формулирует великие смыслы мирового и русского сознания. Эти смыслы, они сейчас сражаются на Донбассе. И Дугин в своей проповеди… Он проповедник, он движется по миру, он в собраниях, в театрах, в студенческих аудиториях, на ассамблеях все время проповедует, за ним тянется шлейф его почитателей, обожателей. И враг, решив прекратить этот поток, эту проповедь… Потому что, повторяю, на войне сражаются не только танки и самолеты, не только генералы, не только президенты, на войне сражаются смыслы. На войне сражается русский смысл и на войне сражается тот, англосаксонский смысл. И Дугин проповедует эти смыслы, открывает эти смыслы и нам, и всему миру. И этот рупор, эту трубу огненную дугинскую надо было взорвать и сломать.
Убили дочь. Это еще страшнее, чем убить самого отца, потому что это порождает такое страдание, такую муку. А с другой стороны, эта смерть, Дашина гибель, она мученическая смерть. Причем смерть не просто от руки бандита или от руки какого-нибудь проходимца, это смерть за великую идею, за идею его отца, за идею страны, где она жила и где она существовала. Поэтому за этой смертью должна была последовать сначала какая-то огромная скорбь и печаль (и отцовская, и нас всех), а с другой стороны, какой-то взлет. Взлет какого-то огня, может быть, жертвенного, может быть, огня возмездия, может быть, огня, связанного с этим русским светильником, русской лампадой. Поэтому эти картины, самая первая моя работа, где я нарисовал Александра Гельевича, который в ужасе хватается за свои виски (мы помним этот промелькнувший кадр), и над ним взрывается эта чудовищная адская звезда, в которой гибнет его дочь. И она, погибнув в этой машине, она же летит к нему навстречу, она хочет обнять его, утешить в этот миг. А здесь вверх тянется рука, двуперстие. Потому что Дугин – старообрядец. И вот здесь как бы божественная рука, двуперстие, как бы благословляет его, утешает его, говорит, что все, что произошло, это не случайно, в этом есть какое-то божественное содержание.
Второй после этого рисунок, он с первым соприкасается, это преображение всего случившегося. Это летит по небу уже Даша как душа крылатая. И вот эта чудовищная звезда ада, взорвавшая машину, превращается в такую восьмиконечную звезду Богородицы, сияющую над Россией. А Даша держит в руках волшебный фонарь, который освещает эту бездну мира, с этими кольцами ада Данте. И в центре мира сидит этот Вельзевул, рогатое это чудовище. И она освещает, она показывает, как устроен этот ад. И на этот ад наступает наш солдат, наш боец, он сражается с этим адом. Вот этот символизм этих работ, как он пришел ко мне? Я не знаю, как он пришел. Он пришел в тишине, он пришел в ночи. Потому что, говорят, Бог приходит к нам без звона.
А. Гамов:
- Александр Андреевич, вы меня давно уже научили читать ваши романы между строк, и даже когда они заканчиваются, начиная с «Дерева в центре Кабула», который я в детстве, в юношестве прочитал один из первых в «Роман-газете». Вы меня научили и между строк смотреть, что будет. И я могу сейчас любую книгу вашу новую открыть (или даже старую) и понять, что нас ждет, какого числа, какого месяца, какого года. Скажите, те три десятка рисунков, которые я просто с дрожью на принтере размножал для нашей передачи, в них содержится некая разгадка?
А. Проханов:
- Предсказания?
А. Гамов:
- Да. Прохановские. Как и в вашей прозе.
А. Проханов:
- Это рисунки не просто о донецких сражениях, это рисунки о русской победе. Это победные рисунки. Потому что Россия – это победная страна, и русский народ победный. И стремление русского народа к победе, не только на полях сражения, а к такой мистической, высшей победе, победе высших смыслов – это путь трагический. Победа русским дается через огромные потрясения, через народные жертвы, свершения. Как и всякая победа. Есть бутафорские победы, которые совершаются среди декораций, и потом декорации падают, и люди идут в бар пить и танцевать. А есть победы народа, которые достигаются через огромные провалы истории, через поражения, через смуты, через воскрешение, через восстание духа и через достижение этих высших божественных целей, через достижение, если говорить языком богословским, царствия небесного. Потому что русский народ – это народ неба, это народ, который хочет основать здесь, на земле, небесное царство - царство, где нет злобы, ханжества, поношения, насилия сильного над слабым, несправедливости, где царит божественная справедливость. И где, по существу, отвергается самая великая мировая несправедливость, имя которой – смерть. Русская мечта, она сказочная, это мечта о молодильных яблоках, с помощью которых старость приобретает цвет румянца молодого, живая вода закрывает раны, и человек встает. Это мечта о создании идеального бытия.
И нас так многое отделает от этого бытия. Мы такие несовершенные, мы склонны к таким падениям. Но, даже падая, мы несем в себе этот образ грядущего, образ этого божественного царства. И поэтому эти рисунки, по существу, в них содержится идея русской победы. У меня есть несколько рисунков, на которых просто написана победа. Один из этих рисунков – это рисунок, где окончивший эту битву ополченец и его подружка фронтовая, они загуляли на радостях, у них в руках вино, они пьют вино, они радуются, там трапеза где-то, а рядом разрушенные города, и они пьют за победу. Это победная вещь.
А еще один рисунок, где над землей, покрытой руинами, трупами, летит Дева Победы. Может быть, это Даша Дугина. Она в таком белоснежном огромном платье, усыпанном цветами, и в руках у нее божественный цветок Победы. Поэтому мои рисунки – о Победе.
А. Гамов:
- Вы не полностью ответили на мой вопрос. Я просил конкретных дат, как это было в ваших произведениях прозаических, когда произойдет та или иная победа. Я там мог это определить с точностью до недели, до дня и до года. А здесь у вас зашифрована эта информация, которую мы все ждем, в том числе и от вас? Или я слишком много…
А. Проханов:
- Пусть об этом говорит генерал Конашенков. А здесь это информация, не связанная с временами, она связана с тем, что называют сроки. Есть времена, а есть сроки. И если мыслить категорией сроков, то есть категориями возвышенного, там, где нет времени как такового, где кончаются времена, наступают сроки. Это рисунки о победе, которая уже одержана. В самые печальные минуты своего поражения мы победители. В самые страшные дни московской трагедии, когда танки рвались от Волоколамска и Истры, мы были победителями. В чудовищные дни ленинградской блокады, когда топили буржуйки раритетными книгами и по улицам везли салазки с замерзшими младенцами, мы были победителями.
Поэтому русская мечта (мы сейчас основали Движение русской мечты) – это и есть высший русский смысл, это победная мечта. Русская идея, о которой все говорят, чего только не говорили: русская идея – это футбол или русская идея – это сытость, русская идея – это свобода. Русская идея – это победа. Победа в самом высоком смысле слова. Это победа над всей тьмой, это обретение идеального бытия, царствия небесного.
А. Гамов:
- Я почти все про Проханова знаю. Я правильно догадываюсь, что из-под вашего пера… О стихах чуть позже. А можете открыть секрет, как это рождается, как вы работаете? Как работает художник Проханов Александр Андреевич?
А. Проханов:
- Это трудно объяснить. У меня ужасные глаза, я очень плохо вижу. Поэтому эти рисунки написаны на ощупь. Ты увидишь в них некие искажения, некое несоответствие анатомическое, некую завышенную условность. С одной стороны, в этом есть своя прелесть такая, потому что люди устали от такого тяжелого, такого мертвенного реализма, академизма, им хочется какой-то новизны, какой-то искренности, какого-то всплеска. Здесь это есть. Потому что художник Проханов, о котором ты говоришь в третьем лице (мне это очень приятно), он здесь рисовал… Он здесь не гарцевал на своем искусстве, здесь нет молодечества, мастеровитости. Это откровения. Поэтому, повторяю, я писал эти рисунки, контуры буквально на ощупь, ошибался. Причем у меня, видишь, технически все было трудно. Можно было в других случаях нарисовать карандашом какие-то вещи, а потом их поправить и стереть. А я рисовал ручкой шариковой.
А. Гамов:
- Той же самой, которой вы пишете произведения?
А. Проханов:
- Я пишу на компьютере. И я не мог позволить себе ошибиться в линиях. Поэтому я все рисунки должен был рисовать одной линией – и передний, и задний план. Это было очень трудно и очень интересно. Вот видишь, итог таков.
А. Гамов:
- Они такие яркие. А раскрашивает кто?
А. Проханов:
- А раскрашивает… Это прилетает великий колорист сверху, у него очень интересное, такое иностранное имя. Я все время говорю: «Смени имя». А он: «Нет, я дорожу». Его фамилия – господин компьютер. И вот он мои эти контуры, мои метафоры…
А. Гамов:
- Он сам?
А. Проханов:
- Он по моему указанию заливает цвета.
А. Гамов:
- А можете мне доверить что-нибудь раскрасить из прохановского? Я не подведу вас.
А. Проханов:
- Нет, я не сомневаюсь, что ты не подведешь. Главное в этом рисунке – вот эти метафоры, образы самого сюжета и вот эти контуры, о которых я говорил. А цвета могут быть самые разные. Потому что рисунки выдерживают любую гамму цветов. А поскольку у тебя фамилия Гамов, то ты можешь предложить любую гамму.
А. Гамов:
- У меня пока одно «м».
А. Проханов:
- Но это пока.
А. Гамов:
- Хорошо, ловлю вас на слове. Значит, доверите мне раскрасить хотя бы один какой-то рисунок.
А. Проханов:
- Да.
А. Гамов:
- Я уже начал задавать этот вопрос. Я знаю, что у вас не только поэтические рисунки рождаются, но и поэтические строки. Они о чем? У нас радио только для наших, оно бесцензурное, оно для своих. Почитать можете что-нибудь?
А. Проханов:
- Сейчас у меня выйдет книга стихов. Но я все это позабыл. Ну, какие-то отрывки есть у меня, какие-то кусочки. Но я буду сбиваться. Ты меня извинишь за это?
А. Гамов:
- Конечно. Итак, у нас был художник Александр Андреевич Проханов, теперь вы слушаете поэта Проханова. Пожалуйста.
А. Проханов:
- Сначала били самоходки,
Потом мы шли на этажи,
Потом зубами рвали глотки.
Исход решали штык-ножи.
Слабее от жестоких ран,
Неистово, с размаху
Идет Россия на таран,
Рвет на груди рубаху.
Весенняя, намокшая от слез
Над родиной, изрезанной фронтами,
Победа, ты летишь в венке из роз,
Обмотана кровавыми бинтами.
Когда придет желанный мир,
Победы огненная дата,
Нальем неразведенный спирт,
Помянем русского солдата.
В святой Софии злата дева
Войду и припаду к стопам.
И выпью в окончанье дела
Победы огненный стакан.
Еще стихи.
Мы не читали тыловых газет,
Мы не смотрели на цветной экран.
Мы на броне писали букву Z
И умирали от жестоких ран.
Как он сверкал, алмазный мой венец,
Он был из пота, боли и крови,
Мне бил в лицо расплавленный свинец
И выжигал на лбу мне букву V.
А. Гамов:
- Что вы со мной делаете, Александр Андреевич. А теперь я предлагаю от художника и поэта Александра Проханова перейти плавно (а может, резко) к прозаику Александру Проханову. Плавно перейдем к вашим прозаическим произведениям, а также к кинематографу Проханова. Я почему решил это сделать? Я просто подумал, когда была Великая Отечественная война, киностудии (московские, ленинградские) переехали в Казахстан, их эвакуировали. И уже в самые первые дни войны, месяцы, годы, может быть, появились фильмы «Два бойца», если мне память не изменяет, «Теркин» вообще, по-моему, на Финской войне родился. Сейчас с 2014 года полыхает борющийся Донбасс. Был даже сценарий прохановский, который в Кремле изучали, я знаю, в Министерстве культуры России и т.д., деньги выделяли какие-то, актеров подбирали, режиссеров. Где это все? Идет спецоперация уже полгода, а где песни, где фильмы, где «Два бойца»? Почему этого нет?
А. Проханов:
- Вместо этого опять вернулся шоу-бизнес, Ургант вернулся, сейчас Пугачева вернется. Зачем нам показывать страшные вещи? Давайте показывать ляжки Пугачевой, давайте слушать хохмы Урганта. Там ведь погибают, это так страшно, а здесь такое вкусное вино, такие на Патриарших прудах ресторанчики милейшие, столько много весельчаков. Зачем мучить людей?
А. Гамов:
- А если серьезно?
А. Проханов:
- А если серьезно, то, что я сказал, это и есть серьезно. Потому что мы начали воевать…
А. Гамов:
- Это несерьезно, то, что вы сказали.
А. Проханов:
- Мы начали воевать в переходное время. Что это за переходное время? Мы начали воевать в момент, когда российское общество было потребительским. 30 лет народ растлевали, от него закрыли небо, народ учили зарабатывать, народ учили превосходить, народ учили потреблять. Сложилось общество потребления, были кумиры потребления, были шутки потребления, были системы, технологии потребления. И в этот момент это общество стало умирать, оно оказалось недееспособным, оно не выдерживало этой атаки, которая была предпринята против нас Западом. И это общество стало разрушаться. Но оно не может в одночасье разрушиться, оно разрушается и заменяется другим постепенно. Вот эти тормозящие условия (я это называю - саботаж) людей, которые во многом страшатся этих перемен, не хотят этих перемен, все, что указывает на эти перемены в искусстве, тормозится сознательно и бессознательно.
Этим я объясняю эти торможения, торможения 14-го года. Но сейчас, я убежден, начинается какое-то пробуждение. И вот этот фильм, о котором ты говоришь, сценарий был написан по моему роману «Убийство городов». Как раз этот роман был написан мной после посещения Донбасса, того, 14-го года, когда еще был жив Захарченко, когда был Дебальцевский котел, когда была освобождена Саур-Могила разрушенная. Кстати, я этот роман презентовал на Саур-Могиле, среди этих разбитых памятников, среди трепещущих на вершине горы флагов легендарного батальона «Восток». Пришло множество людей, я раздаривал эту книжку.
Вот теперь это время повторилось. И мне кажется, что фильм под названием «Ополченец» (сценарий я представил), он получил одобрение, и он получил принятие, и он движется по всем нашим структурам. Конечно, это не структуры 42-го года.
А. Гамов:
- Чего же он так долго движется?
А. Проханов:
- Слава богу, что он движется. Конечно, хотелось бы, чтобы он двигался быстрее.
А. Гамов:
- А что значит движется? Какая-то вагонетка со сценарием, с кинопробами где-то по Кремлю ездит?
А. Проханов:
- Нет, он движется всевозможными экспертизами – так ли это, своевременно ли это, актуально ли это? И вообще, бюрократические процедуры. Мы же страна бюрократических систем. Очень трудно изобретения создаются, очень трудно запускаются в серию наши русские самолеты.
А. Гамов:
- Почему сценарии во время Великой Отечественной войны так не двигались? Кто там, Сталин приказывал?
А. Проханов:
- Я думаю, что Советский Союз был мощнейшим мобилизационным проектом, он был централистским процентом. Во главе этого проекта стоял великий человек, это был Сталин. Сталин запускал новые системы оружия. Он вызывал к себе конструкторов, говорил: «Через два месяца чтобы это оружие было использовано на поле боя».
А. Гамов:
- Прохановский кинематограф – это тоже оружие.
А. Проханов:
- Но я не стою во главе министерств, я не работаю в администрации президента. Я оружие, меня надо запускать. Кто хочет, тот меня запускает, а кто не хочет, тот меня держит на складах запчастей. Но, повторяю, я сейчас просто убежден, что этот новый всплеск наш национальный и мой личный, он востребован. Мы с тобой сидим, мы о чем говорим-то? Мы что, сказки рассказываем друг другу? Мы говорим о жесточайших явлениях нашего века. Мы разговариваем с тобой на центральной площадке нашей информационной стратегии. И мои передачи на канале «Россия 24», где я читал стихи, где были мои рисунки, моя публицистика была. В общем, много сейчас, я востребован. И фильм, который будут создавать, я убежден, что он будет создан. Сценарий всеми принят, все готовы, все делают, никаких возражений. Он запускается по этому конвейеру. Конвейер движется медленно, а все люди, которые хотят помочь мне, они все прекрасные. Это прекрасные менеджеры, прекрасные режиссеры, прекрасные сценаристы. Я просто верю, что этот фильм появится. Как я верю, что Балаклея будет нашей.
А. Гамов:
- Он и есть наш. Когда я в конце июня крайний раз был в Донбассе, был там в трудовых коллективах. И я там понял, что… Вы сейчас будете меня ругать, может быть, и слушатели будут ругать. Я там пришел в один коллектив, мне говорят: «Месяц назад ушли 10 добровольцев». Ну, небольшой коллектив, двухэтажное здание. У них мешками с песком заложены окна, потому что они сами ждут нападения (это ЛНР, Луганск). И когда мы спустились вниз, я смотрю, а там два портрета ребят, которые месяц назад ушли добровольцами, и они уже убиты. Знаете, я подумал, в Москве такое возможно? Или мы не одна страна пока с Донбассом? Или это невозможно? Или я крамолу леплю какую-то, а мой цензор Александр Андреевич Проханов сейчас будет меня поправлять, учить?
А. Проханов:
- Власть хотела устроить мембрану между фронтом и тылом. И все время идут разговоры, что продолжайте учиться, продолжайте веселиться, участвуйте в конкурсах, никакой мобилизации не будет, не волнуйтесь. А воюют и гибнут там люди не столиц, а люди периферии, маленьких городков, деревень, республик, где эта гибель не столь заметна для могучего центрального информационного аппарата. И поэтому действительно была концепция двух стран – одна Россия воюющая, другая Россия пирующая. Но эта концепция будет бита, она уже бита. Потому что вот эта беда, тревога, бой, похоронки, гробы, людское негодование, людское стенание, оно эту мембрану просто пробивает на глазах. Конечно, Москва сейчас в очередной раз перекладывает плитки, ставит бордюры, это прекрасно, у нас будут еще более новые бордюры. Первый раз это были бетонные, сейчас они каменные. Видимо, они будут бриллиантовые. Это прекрасно. Москва заслуживает, чтобы у нас под ногами была бриллиантовая плитка. И у нас будет День города, мы будем веселиться, столько будет площадок интересных, иллюминация. А в это время, может быть, кого-то из наших пленных будут терзать, резать, кастрировать, люди будут отбиваться от этих американских «трех топоров» 777. Это две Москвы.
Вот великий старец Филофей создал теорию Москвы – Третьего Рима. Два Рима пали, третий – Москва, четвертого не бывает. Вот я и думаю, что сейчас День города празднует Третий Рим – Москва. А четвертому Дню города не бывать.
А. Гамов:
- Если так будет продолжаться.
А. Проханов:
- В любом случае, если так будет продолжаться или даже так не будет продолжаться, вот этого вечного пира в наступающих тяжелейших мировых временах не будет. Не будет вечного фейерверка. Я еду по Тверской. Может быть, это одна из самых красивых улиц мира сегодня. Там на каждом фонаре бриллиантовая люстра, там светло, как днем. Там эти машины сверкают, как какие-то волшебные рыбы, какой-то нерест, такое нерестилище идет. Витрины магазинов, эти роскошные рестораны, пахнет дорогими табаками, ванилями, восхитительными женскими духами. Так будет не всегда. Так не может быть в момент, когда Россия в очередной раз меняет кожу, и эта кожа сдирается не только с городов, с деревень, она сдирается и нашими мучителями там, на Донбассе. Сейчас с русских пленных сдирают кожу. Не может быть двух Россий.
А. Гамов:
- Может быть, поэтому мы до сих пор не знаем точную цифру награжденных Указом президента Российской Федерации? И мы до сих пор не знаем точное количество жертв, сколько полегло там наших ребят. Чтобы не расстраивать некоторых.
А. Проханов:
- Наверное, такой мотив тоже существует, но когда идет война, нельзя говорить о трагедии воюющей армии. Это закон любой войны, это этика войны. Нельзя говорить, что ты, армия, несешь колоссальные потери, и у тебя за спиной твои матери, вдовы рыдают, рвут на себе волосы. Поэтому вначале Конашенков попробовал рассказать о первых потерях, один раз он говорил, а потом ему сказали: «Ты что, генерал?»
А. Гамов:
- В марте.
А. Проханов:
- Перестали. И потом есть еще второй аспект. Вот эти обнародованные потери с указанием званий, мест дислокации - это очень ценная информация для врага. Враг смотрит на этих убитых сержантов, лейтенантов, капитанов, генералов, и он оценивает характер нанесенного ущерба, он понимает, откуда взяты войска, откуда резервы, как они расположены на фронте. И поэтому военная цензура – это норма, и не надо роптать против этого. Повторяю, мне довелось побывать на 16 войнах. И писателем я был там, и газетчиком. И я никогда не роптал против того, когда мои материалы резались. Я работаю на страну. И если это необходимо, я должен поступиться гордыней своей. Как и сегодня в разговоре с тобой, Саша. Мы работаем сегодня с тобой не на себя, а только на родину.
А. Гамов:
- Я-то думал, что вы со мной сейчас откровенны, а вы, оказывается, себя цензурируете, прежде чем мне что-то сказать?
А. Проханов:
- Конечно.
А. Гамов:
- А я думаю, почему вы задумываетесь? Вы никогда не задумывались раньше.
А. Проханов:
- Можно подумать, что ты откровенен. Если человек будет откровенен, будет рассказывать о себе все, о своих грехах, пороках, падениях, это будет так отвратительно. Достоевский над этим глумился. По-моему, он глумился в «Идиоте». Когда всем предложили рассказать о своих пороках у камина, и один какой-то безумец стал говорить, что он свинья, чуть ли не с животными совокуплялся, откровение такое было, они на него посмотрели, а все остальные сказали: знаете, я в детстве пирожок украл, а я собачку ногой пнул, когда она мне мешала. И тот оказался в дураках. Поэтому откровенничать можно только перед священником на исповеди. А ты, Саша, не священник, признайся.
А. Гамов:
- Нет. И не святой.
А. Проханов:
- Ты же отчасти богемный. Ты гуляка. Помнишь, как ты с тобой с бане парились?
А. Гамов:
- Да.
А. Проханов:
- Как ты меня поливал из ковша, как ты хотел меня ошпарить, превратить…
А. Гамов:
- Не хотел. Я просто пару поддавал.
А. Проханов:
- Ты поддавал пар, не считаясь с тем, что с тобой живой человек. Это у тебя называлось блюдо «Проханов на пару».
А. Гамов:
- А вы принесли в баню салат из бабочек и заставили меня жрать.
А. Проханов:
- Почему ты их всех съел?
А. Гамов:
- Потому что я не знал, что это бабочки.
А. Проханов:
- Ты всё знал. Ты мудрец. Просто по натур своей ты бабочкоед. Сказать еще жестче?
А. Гамов:
- Не надо жестче. Тогда лучше мне скажите, почему в ваших рисунках лица такие светлые, почему у них глаза такие глубокие, спокойные? Почему у вас цвета такие мирные? Отвечайте, пожалуйста. Будете отвечать? Пауза затянулась. Это не похоже на Проханова.
А. Проханов:
- Весь этот опыт с кровью и слезами
Я никому на свете не отдам.
Я смерть встречал с открытыми глазами,
Закрыв глаза убитым городам.
Вот поэтому все они смотрят с открытыми глазами. Потому что они смотрят и в победу, и в возможность собственной гибели и смерти.
А. Гамов:
- Спасибо вам за такую огромную бесплатную порцию прохановского оптимизма, прохановской веры в наше светлое ближайшее будущее. Можно я вас обниму, Александр Андреевич?
А. Проханов:
- Не впервой, Саш. Мы редкие минуты с тобой проводим, не обняв друг друга.
