Эхо трагедии в Брянске. Как уберечь своих детей от страшного шага
М. Баченина:
- Это «Родительский вопрос». У микрофона Мария Баченина и Александр Милкус. В гостях у нас сегодня кандидат психологических наук, директор Федерального научно-методического центра в области психологии и педагогики толерантности Анна Макарчук.
А. Макарчук:
- Здравствуйте.
М. Баченина:
- Говорим о том, что случилось в Брянске, про гибель двух человек, про стрельбу в школе. И про очередные грабли, на которые мы наступили. После каждой такой трагедии мы разговариваем с экспертами. Это, в первую очередь, эксперты по детству, правозащитники, психиатры и чиновники. В последний раз риторика поменялась. Раньше говорили про безопасность в школах, про рамки, про компьютерные игры. Сейчас я впервые услышала про внимание к детям. Что пропустили какие-то огоньки, маячки, что было не так. Не уследили. Детский омбудсмен Подмосковья Ксения Мишонова сказала: я слышу фразу «неприметная девочка». Это меня шокирует. Это что, мы должны ее не замечать? Характеристики дают люди, которые там были, они не подбирают слова, потому что они в шоке. Хочется начать со слов сочувствия, соболезнования всем, кто пострадал. Почему изменилась риторика?
А. Макарчук:
- Мне кажется, начинаем понимать, что каждый раз, когда мы сталкиваемся с такой бедой, мы сталкиваемся с личной трагедией отдельно взятого ребенка. Нам так хочется решить эту проблему оптом, поставить какую-то галочку, принять какой-то закон, какое-то решение, и вдруг волшебным образом все дети станут счастливы, будут чувствовать себя в безопасности. Я не умаляю важность системных решений. Тем не менее, каждый раз за этим стоит один человек, один ребенок со своей бедой. Пытаться как-то обобщить, размазать эту ответственность и эту трагедию на систему мне кажется очень неправильным. Мне кажется, что наконец-то, правда это стало до нас доходить.
М. Баченина:
- Если бы вас спросили, в чем проблема, вы бы о том же сказали, что это невнимание? Нужно больше внимания, тогда таких трагедий можно было бы избежать?
А. Макарчук:
- Мы опять бессознательно обобщаем такие трагедии. Я не знаю точно. В каждой конкретной ситуации я сказала бы, что я не знаю точно, в чем беда этого ребенка. Я не знаю точно, в чем беда его семьи. Я не знаю точно, почему, вместо того, чтобы попросить у папы помощи, девочка взяла его дробовик. Больше всего ранит в этом всем неприметность. Это не неприметность девочки, это неприметность человека вообще в попытке решить такую задачу.
Когда мы пробуем придумать какие-то волшебные тестирования, которые будут выявлять риск суицидального поведения или риск потребления психоактивных веществ, я понимаю, что это для системы экономичное решение. Но это решение делает нас еще более слепыми к каждому конкретному ребенку. Это решение дает школьному психологу иллюзию: сейчас я посмотрю на эти цифры, и мне не нужно будет смотреть на 800 детей, которые подответственны этому конкретному школьному психологу.
М. Баченина:
- То есть у одного специалиста в школе 800 пациентов?
А. Макарчук:
- Да, до 800. Есть более счастливые случаи, когда поменьше, но в любом случае всегда эта цифра гораздо больше, чем объем возможного внимания человека к человеку. Конечно, можно говорить об общих закономерностях. Мы не можем не понимать, если девочка предпочла взять оружие отца, а не помощь отца, это говорит об отношениях. Слушая сейчас свидетельские показания и комментарии шокированных детей о том, что произошло, мы не можем игнорировать, что люди говорят, что девочка подвергалась издевательствам, ее отношения со сверстниками складывались тяжело, и это было на протяжении многих лет. Незаметная девочка оказалась в ядре такой заметной трагедии.
А. Милкус:
- Я бы все-таки говорил о неких системных решениях. Даже незаметного ребенка, если мы говорим в масштабах страны, должна быть некая технология, понимание, что происходит. Мы много писали про школьные нападения. На моей памяти это первый случай, когда в школу пришла с оружием девочка.
М. Баченина:
- На это все обратили внимание. У меня возникло чувство обиды, когда мне говорили: девочка, девочка! Мне всю жизнь в детстве говорили: ты же девочка. Имея в виду, что я по гендерному признаку не могу отстаивать свои границы кулаками, если на меня с кулаками. Меня это возмущает до сих пор. Я не оправдываю стрельбу, но при чем тут девочка?
А. Милкус:
- В 80-е годы, когда еще таких слов как «скулшутинг» и «буллинг» вообще никто не знал, я помню несколько историй, о которых мне рассказывал прокурор, который занимался подростковыми делами. Самые страшные дела – 1982, 1987 год, истории были связаны с жестокостью девочек подросткового возраста. Эти истории врезались в мою память на всю жизнь. Такие истории были. Вопрос в том, что тогда брали другие орудия, не дробовик и не винтовку. Но брали нож, что-то еще. И это как раз возраст 14-15 лет. Поэтому говорить, что сегодня это явление спровоцировано некими расстрелами в США, это неправильно. Проблема существует давно. И эта проблема связана еще и с пубертатным возрастом, и с пониманием своих границ, и с пониманием взаимоотношений в семье. Наши правоохранительные вещи научились вылавливать многие такие вещи. Я знаю статистику за прошлый год, с десяток планировавшихся в школе нападений были остановлены. Чему-то научились. Но, видимо, не хватает нам научения.
А. Макарчук:
- Я отреагирую на обе части ваших комментариев. Что касается гендерных различий, конечно, есть гендерные различия в проявлении агрессии. Давайте будем думать про причины как про системообразующую для всей этой трагедии историю, а не про следствия. Если мы думаем так, что нам дает право думать, что боль девочки каким-то образом несопоставима с болью мальчика? Почему мы можем думать о том, что буллинг девочки более безопасен по сравнению с буллингом мальчика, потому что тот возьмет ружье, а та возьмет сплетни или что-то еще? Или возьмет лезвие и вскроет себе вены?
Давайте попробуем поразмышлять здесь в категориях причин. Если мы говорим о системности действий, знаете, про что, когда все это случилось, у нас в Центре толерантности было самое большое отчаяние? Почему каждый раз, чтобы поговорить о том, что буллинг – это страшно, нам нужно дожидаться того, что произошло в Брянске? Ну почему для того, чтобы мы стали говорить о буллинге, нам нужно, чтобы умерли дети? Они умирают каждый год, уже ни одного года нет без этого. И при этом есть явные, ясные исследования, которые говорят о том, что 75% случаев скулшутинга имеют в своей истории, в своем генезе историю школьной травли. Что еще нам нужно? Почему мы ждем?
У нас что, нет программ? Некоммерческий сектор подготовил достаточно большое количество профилактических программ. Если мы хотим какие-то системные действия применять, давайте будем заниматься профилактикой школьной травли.
М. Баченина:
- Что это за программы?
А. Макарчук:
- Традиционно некоммерческие организации – НКО являются самым острым центром экспертизы решения социальных проблем. В том числе, и проблем травли. И есть наш Центр толерантности, в котором разработана очень мощная профилактическая программа. Есть «Новый учитель», который занимается этим. Есть «Травли NET». Мы сейчас не можем говорить о том, что у нас нет технологий. Но если мы говорим о системных решениях, давайте уже мы будем их внедрять системно в школе.
К нам в Центр толерантности каждый месяц приходит порядка 2,5 тысяч детей на наши интерактивные программы. Их сто разных, это очень много. Учителя могут у нас выбрать программы, в 85% случаев они выбирают «Профилактика школьной травли». Но что такое 2,5 тысячи школьников на Москву? А что делать в Брянске? Эти программы готовы к внедрению. Нужно интегрировать их в систему подготовки школьных учителей, чтобы они у себя на места это делали.
В прошлом году мы обучили более пятисот учителей в десяти регионах. У каждого мы спрашивали: учили ли вас в университете заниматься профилактикой травли? Там были разные учителя – предпенсионного возраста, совсем молодые. Нет, ни один из них не ответил нам, что учили. Всего по этой программе мы уже обучили около четырех тысяч учителей. Почему нельзя внедрить это обучение, сделать такой курс в вузах?
А. Милкус:
- Я говорил с директором школы в Калуге, она сказала, что приходят молодые выпускники педагогических вузов, у них вообще нет понимания возрастной психологии и физиологии. Они не знают, как общаться с детьми. Если приходит выпускник педвуза, у них разница четыре-пять лет со старшеклассниками. Могли и общаться, и договориться. Но методически они не подготовлены к общению.
А. Макарчук:
- Увы, это так. Я не могу сказать за каждый конкретный педагогический университет, но в целом, как мне кажется, как в моих позитивных фантазиях должна была бы строиться подготовка педагога, это, в первую очередь, подготовка психологическая, педагогическая и в последнюю очередь предметная. Они учат предмет на уровне школы. Акцент надо делать на другом. Особенно сейчас, когда есть интернет, ребенок может в углубленном варианте изучить любой предмет. Проблема только в том, что им неохота. Учитель, знающий физику, математику, литературу, знает это, но не знает, как заинтересовать ребенка, как сделать так, чтобы ребенок, выйдя с его предмета, сказал: круто, я хочу знать про это больше. Какой удивительный педагог меня учит! Я хочу продвигаться в этом больше. Наверняка и у вас были самыми любимыми те предметы, где рядом с вами был интересный человек, который и в вас видел тоже человека. Педагогика – это не про предмет. Это про людей.
А. Милкус:
- Я допускаю и такую точку зрения, когда учитель скажет: у меня две ставки, я виду по семь уроков в день, моя задача – дать качественный результат. А качественный результат в школе – это хорошая сдача ВПР, ОГЭ. ЕГЭ и так далее. У педагога нет ни времени, ни сил, ни навыков, чтобы еще разбираться в какой-то там травле на перемене в школе, за школой.
А. Макарчук:
- Это так. И тут мы приходим к критически системному вопросу, как устроена жизнь педагога на его работе. Подавляющее большинство педагогов находятся либо за гранью профессионального выгорания, либо на грани. А это очень опасная история. Есть очень значимая статистика, которая говорит, что той же самой травли в классах выгоревшего педагога статистически больше. А то, как устроена жизнь педагога, планомерно толкает его в направлении травли. Это с одной стороны. И поэтому системно про это обязательно нужно думать, обязательно нужно решать. И это не только про то – учили, не учили. Если я выгорел из-за редукции профессиональных достижений, я пользуюсь уже одним процентом из того, чему меня учились. Цифру я взяла с потолка, чтобы показать масштаб.
С другой стороны, это положительная обратная связь. Когда педагог капсулируется из-за того, что у него не хватает на все ресурсов, закрываясь от дополнительных обязанностей, например, про то, чтобы посмотреть, что у тебя в классе происходит с психологическим климатом, с безопасностью. Педагог закрывается и от смыслов, он здесь вообще зачем, он здесь вообще кто? Он для этих детей во имя чего? А эти дети для него кто? Теряя смыслы, мы еще сильнее раскручиваем колесо профессионального выгорания. И такая возможность интервенции, когда мы учим педагогов, нам удается повернуть их лицом к ребенку, это их и самих немного исцеляет.
На одной из наших программ пожилая учительница подошла к нашему педагогу и говорит: я собиралась уходить на пенсию, но вот эти дни побыла с вами и поняла, что поработаю еще, пожалуй. Я не знаю, как это решать системно, как системно взять и повернуть голову каждого педагога.
М. Баченина:
- Я понимаю, что вас на всех не хватит. Это мы сейчас в Москве, в таких условиях классных возможностей и т.д. Я считаю, уже один голос точно прозвучал, или как минимум у одного слушателя появилась мысль: почему они говорят об учителях, а о семье пока ни слова? У медали же две стороны. И, я считаю, будет честным и справедливым поговорить еще и о семье. Объясню. Я как мама школьника, который в самом начале пубертата, столкнулась с тем, что я не очень понимаю, притом, что общаюсь вот с такими экспертами, как вы, у меня шансов больше, я в Москве живу, и я не могу расценить, он мне про буллинг, про травлю или это еще не оно? Я не могу дать оценку. У меня возникает вот это заштампованное мнение – да не обращай внимания. Я лично пережила травлю в школе, и я это буду помнить до конца дней. И я думаю, как я могу такое говорить своему ребенку? А потом понимаю, что я тоже ведь выгорела, как и учитель. Я как родитель выгораю тоже. И я так устаю, что иногда мне хочется сказать: «Слушай, самое лучшее – не обращать внимания». Потом, конечно, возникает вопрос – как это, не обращать внимания? Это самая расхожая фраза взрослых – не обращай внимания. Это не получается, так не бывает, человек всегда на это будет обращать внимание. Это вторая проблема.
Третья. Я не знаю, как ему помочь, кроме того, как поговорить с учителями. Я, конечно, понимаю, что готова только поддерживать, разговаривать, разруливать, но мне все время кажется, что я совершаю ошибку, потому что иду на поводу у своих эмоций, а это не совсем правильно. То есть я бы дала в лоб, но нельзя же такое говорить ребенку. Мне кажется, мы должны сейчас помочь родителям, таким, как я.
А. Милкус:
- Мы с Марией мыслим синхронно в нашей программе. Потому что я хотел то же самое сказать. Девочке этой 14 лет. Это как раз тот самый яркий период гормонального всплеска, и для родителей, даже внимательных, активных, аккуратных, заботливых, это не меньший стресс. Потому что только что была девочка (мальчик) послушная, внимательная, хорошо училась. И потом – раз! – как будто тумблер переключили. И мы не знаем, что с этим делать. Мы знаем, что это пубертат, мы знаем, что это подростковый возраст, мы сами его переживали. Мы не понимаем, что случилось с ребенком, он закрывается и не хочет общаться, не дает телефон посмотреть и т.д. И это действительно серьезная проблема. Вы говорите про то, что нужно учить, как бороться с травлей школьных учителей, а у нас гораздо больше армия растерянных родителей подростков, которые оказываются в абсолютно тупиковой ситуации, на мой взгляд.
А. Макарчук:
- Я буду третьей из нас, кто присоединится к важности этой темы. Потому что как будто бы травля происходит в школе, там учитель есть, школьник есть, и надо в этой системе решать. Мы столкнулись с тем, что упираемся в потолок. Без родителей эта история не решается, это правда. Во-первых, есть разные родители сейчас. В ситуации травли есть родители ребенка – жертвы травли, есть родители ребенка или детей, которые оказались в роли агрессора, и есть родители всех остальных детей в классе, которые свидетели.
Давайте начнем с последних, потому что их большинство. Кстати, именно им чаще всего их дети и рассказывают про травлю. Чаще всего история травли в классе выходит из тени благодаря тому, что ребенок-свидетель рассказал своему родителю. Что мы думаем как родители, когда нам ребенок говорит: «Мама, у нас что-то там не то, у нас Сережу травят»? Слава богу, не моего. И что мы тогда думаем? Каждый из нас на самом деле интуитивно знает, как устроена травля. Даже если мы не проговариваем себе сознательно, мы знаем, что в коллективе (и во взрослом тоже), в котором существует травля, ни один человек не чувствует себя в безопасности. Все видят, как травят жертву, она, безусловно, не в безопасности. Агрессор, он тоже травит на самом деле не потому, что он садист или кто-то еще, или потому что он клинический, а в подавляющем большинстве случаев это ребенок, оказавшийся в ужасно уязвимой ситуации, причины которой чаще всего в семье. И у него нет другой модели поведения восполнить этот дефицит семейный чаще всего. Он тоже не в безопасности. Но и каждый свидетель обязательно был в ситуации травли. Мне, по крайней мере, не встречался тот, кто не был. Мы знаем, что, находясь в роли свидетеля, нам очень страшно оказаться на месте жертвы.
И когда наш ребенок нам говорит: «Знаешь, у нас в классе проблема по отношению к Сереже», мы говорим ему: «Не лезь, не делай ничего». Потому что мы знаем, как это работает. Потому что нам хочется своего ребенка уберечь. Потому что, если ты высунешься, ты наверняка тоже окажешься в этой ситуации. Мы говорим: «Это не твоя проблема. У тебя же все хорошо». И какой урок мы даем своему ребенку?
М. Баченина:
- Урок равнодушия.
А. Макарчук:
- Урок безразличия, равнодушия, урок беспомощности, урок двуличия, урок отсутствия субъектности. Урок, что ты ни на что не можешь повлиять, мирись с тем, что тебе не нравится, это не твоя проблема. Именно такой урок мы даем своему ребенку.
М. Баченина:
- А что говорить – вмешайся, защищайся вместе с обиженным, с тем, кого травят? Что надо говорить?
А. Макарчук:
- Надо говорить… Вы, Мария, сказала, что «я могу только поговорить». Это самое главное, что мы можем сделать. Говорить и подтверждать наши слова делами, чтобы быть конкурентными. Надо поговорить с ребенком о том, как он относится к этой ситуации, выслушать его, чтобы помочь ему сформулировать свое отношение к этому, не навязывать, а помочь ему сформулировать, как это тебе. Потому что нормализация агрессии – это тоже не тот урок, который мы хотели бы дать нашим детям.
М. Баченина:
- Безусловно.
А. Макарчук:
- Второе, что мы должны сделать, это поговорить с ребенком, что бы он мог сделать. И тут сначала надо послушать ребенка, может быть, у него есть идеи, а может быть, у него нет идей. Знаете, почему? Потому что в какой парадигме думают дети про травлю? Как я могу противостоять травле как свидетель, например? Я могу, например, встать грудью, лицом к агрессору, а он такой огромный. Когда я говорю «огромный», имею в виду, что необязательно это крупный ребенок, но это всегда ребенок или дети более сильные.
И вот я грудью на эту опасность. Для большинства людей это слабО. Но большинство детей не видят других моделей поведения, кроме как прямое противодействие. Сказать: перестань, не делай. Классно, если ребенок может, если у него хватает ресурса. А как еще? Для детей совершенно непонятно, что на самом деле для ребенка, оказавшегося в роли жертвы, есть масса других способов облегчить ему жизнь. Например, все возможные способы психологической поддержки. Улыбнуться, сесть рядом. Если страшно сесть рядом, можно после уроков позвонить, погулять. И для этого ребенка жизнь совершенно изменится. Это будет совершенно другое, когда он почувствует, что не одинок, что кто-то есть, кто с ним, кто ему сопереживает, кто на его стороне.
Поэтому помогите ребенку сформулировать, расширить модель помогающих действий. Они не только конфронтационные могут быть, они могут быть самые разные. Подумайте, кто из взрослых мог бы помочь, кому еще, может быть, имело бы смысл рассказать. У ребенка наверняка есть страхи, что если я расскажу Марии Ивановне, все подумают, что я стукач или ябеда. Пожалуйста, отнеситесь к этому с уважением. Если он не готов, значит… Думайте по-разному. И спросите: что я могу сделать, чем я могу помочь?
Если у ребенка появился запрос на вашу помощь, отлично, будьте готовы ее оказать. Если он сказал, что нет, ничего не надо, скажите ему, что я здесь, рядом всегда, и если что, то я… И будьте рядом. Ваша задача как родителя ребенка – свидетеля травли помочь ему сформировать свое отношение к происходящему, понять, где добро, где зло, где верх, где низ. Потому что ребенок может быть потерян совершенно. И помочь вместе с ним найти те пусть даже маленькие, но помогающие действия, чтобы он не чувствовал себя виноватым в своем бездействии. Когда-то я в детстве была в роли свидетеля травли. Мне скоро 50. Знаете, сколько дней в моей жизни я винила себя за то, что тогда ничего не сделала. Я же знала, что это нехорошо, но ничего не сделала.
Это было про родителей свидетелей травли. Если вы оказались родителем ребенка – жертвы травли, и вы узнаёте об этом. Вы вряд ли, кстати, узнаете об этом от ребенка. У него есть много причин вам не рассказывать об этом. Большинство жертв не рассказывают своим родителям. Если вам рассказал ваш ребенок, я вас поздравляю, у вас очень доверительные отношения. Если нет, то вы могли бы узнать об этом либо от учителя, либо от других родителей, скорее всего, родителей свидетелей. Когда вы узнаёте об этом, у вас весь мир переворачивается, вы превращаетесь в машину, которая…
М. Баченина:
- …убийства. Я бы назвала это Берсерком. Мне не жалко ни детей, ни матерей, никого в этот момент. Я это в себе почувствовала. Я страшный человек, - подумала я в тот момент, мне никого не жалко. Это ужасное чувство, я его боюсь, я не хочу его испытывать.
А. Макарчук:
- Это, правда, ужасное чувство, очень болезненное, но очень естественное. Это естественное чувство родителя, оно зашито очень глубоко в нашем мозге. И первое, что нужно сделать, - не делать ничего, пока не придете в себя. Запретите себе что-либо делать, в том числе разговаривать со своим ребенком. Первое, что вы должны сделать сейчас, это прийти в нормальное состояние. У каждого из вас, я надеюсь, есть какие-то методы саморегуляции, которые позволят вам выйти из этого состояния Берсерка. Никому не будет от этого лучше.
И когда вы будете готовы, вспомните о том, кому на самом деле сейчас нужна ваша помощь, и станьте сильной, устойчивой, уверенной, помогающей фигурой для своего ребенка. И здесь опять вам придется поговорить. И, может быть, ваш ребенок сначала не будет готов разговаривать. Будьте, пожалуйста, к нему бережны. Для него это невероятно сензитивная ситуация. Если он не готов сейчас, оставьте дверь открытой. Всеми своими словами, пожалуйста, транслируйте ему принятие и вашу безусловную позицию на стороне вашего ребенка. Когда этот разговор все же состоится, постарайтесь узнать как можно больше подробностей о происходящем, но не превращайте это в допрос. С одной стороны, вам нужны и важны факты, с другой стороны, самое главное сейчас – это ваш ребенок. Пожалуйста, будьте для него безопасным местом, безопасным человеком. Спросите его, видит ли он какие-то ваши совместные шаги на пути решения проблемы, обсуждайте и обсуждайте. На самом деле самым классным решением (но это должно быть ваше общее решение) будет ваш разговор с педагогом. И этот разговор должен быть построен в парадигме сотрудничества. Никакого Берсерка, я вас умоляю, никаких подстроек сверху, никаких обвинений. То, что вам сейчас стратегически важно, это найти в вашем педагоге вашего партнера. Будьте с ним объективны, делитесь своими тревогами, но не обвиняйте. Часто у педагогов есть такое слепое пятно, они, правда, могут этого не видеть. Потому что у них тоже была история травли, потому что для них это тоже болезненный такой пласт, с которым они не хотят иметь ничего общего, и тоже подслеповаты бывают.
Говорите с педагогом. Если необходимо, привлекайте психолога. Это будет очень хороший вариант. Постройте совместный план действий и следите, потом встречайтесь, отслеживайте, меняйте этот план, если необходимо. Лучшая история – парадигма сотрудничества. Если не получается, то на самом деле всегда есть вариант уйти из школы. Потому что травля – это не проблема двух людей и не проблема этого педагога. Травля – это системная проблема, которая, очень вероятно, присуща всей школе. Опять же, есть исследования, в которых говорится, что если в школе в одном классе есть травля, то вероятность того, что в других классах тоже есть травля, существенно повышается.
Я к чему? К тому, что очень вероятно, что та система, в которой вы оказались, это болезнь всей школы. Поэтому подумайте, пожалуйста, и о таком варианте. Возможно, не получится изменить эту систему. Ваша ответственность – это безопасность вашего ребенка. Вот это ваша полная родительская ответственность. Поэтому если вы видите, что не получается…
М. Баченина:
- Не боритесь с ветряными мельницами, а просто уезжайте от них.
А. Макарчук:
- Да. Только не превращайте вашу жизнь в личную борьбу с системой. Знаю несколько таких историй, когда родители превращаются в Дон Кихотов, и они уже не помнят, про кого вообще эта битва, есть я и мельницы. А ребенок, ради которого все затевалось, оказывается вообще за бортом всеобщих смыслов.
М. Баченина:
- Тяжело, конечно, все это воспринимать, но надо.
А. Милкус:
- Я бы еще одну краску нынешней ситуации добавил как человек, который много занимается именно медиа и влиянием информационных потоков на наше общество и на детей в частности. Я говорил уже, что в 80-е годы писал материалы про особенности подросткового возраста. Мы каждый материал продумывали так, чтобы это не было поводом для повторения сюжета некими детьми. А сейчас, обратите внимание, расстрел в американской школе, эти два сумасшедших мальчика. Посмотрите, в интернете есть целые сайты их сторонников, последователей. Я знаю, что дети туда добираются, читают и музыку слушают, которую они слушали. Значит, кто-то это выкладывает. У нас же не безвоздушное пространство, значит, это всё кем-то на сайтах размещается, это продается. Если мы берем брянскую трагедию, просто море материалов, море текстов, есть тексты правильные, бережливые, аккуратные, тревожные, а есть явно для того, чтобы словить хайп, выделиться.
М. Баченина:
- Да, хайп на скандале. Мол, меня прочтут больше, чем будет больше драмы на разрыв аорты.
А. Милкус:
- А это создает эмоциональный фон, это может и других детей спровоцировать. Есть этический кодекс журналиста, есть еще какие-то материалы. Тот, кто пишет или снимает сюжет в этой ситуации, он должен быть еще более аккуратен, чем сапер. Потому что кто из детей прочтет это, кто увидит это… Дети хотят, чтобы на них обратили внимание, даже вот таким страшным образом. И они могут взять эту историю как матрицу. Мы же знаем, что, как правило, после таких ярких происшествий специалисты ждут повторения. Как правило, в течение недели-двух происходит аналогичный эпизод, если вовремя это не останавливают. И во многом это провоцируется нашими, ну, не могу сказать, что коллегами, потому что это мне не коллеги, но люди циничные, которые даже из этой истории пытаются себе какие-то бонусы, лайки и т.п. собрать. И это дополняет эту нынешнюю ситуацию вот такого опасного развития.
М. Баченина:
- Анна, спасибо вам большое, что сегодня нашли время и поговорили о наболевшем, о больном, так скажем. Очень сложно об этом, конечно, разговаривать, но, я считаю, необходимо. Подписывайтесь на новые выпуски и слушайте, когда удобно.
