Евгений Поддубный - про жизнь в Курске и Белгороде, наше наступление и настроения на фронте
- Евгений, как вы себя чувствуете? Удалось ли вам восстановиться после ранения?
- Да, все хорошо, спасибо.
- Мы все были свидетелями этого ужасающего видео. Сейчас все нормально, вы полностью восстановились и все в порядке?
- Да.
- Тогда про Курск давайте поговорим. Что там сейчас происходит? Восстанавливается ли Курское приграничье после оккупации? Удается ли вам побывать на этих территориях? Что там происходит? Люди возвращаются?
- Чтобы люди вернулись, нужна буферная зона. Людям некуда возвращаться, потому что, да, противник был разгромлен в Курском приграничье, да, противник был уничтожен. Часть сил была изгнана из Курского приграничья, но в эпоху применения дронов так называемые красные и желтые зоны сильно увеличились. Противник находится на территории Сумской области, Черниговской области, Слобожанщины. Чтобы кто-то вернулся, нужно очистить небо от FPV-дронов, в первую очередь, нужно отогнать противника на то расстояние, которое бы не позволило наносить удары по приграничным населенным пунктам. Причем речь идет о всех системах вооружения, которые есть в распоряжении киевского режима. Это, в первую очередь, FPV-дроны, это дроны самолетного типа - дроны-камикадзе. Хотя от них полностью защититься довольно сложно, они долетают и до тыловых российских районов, и до Урала долетают. Но как наиболее разрушительный фактор – ракетные системы и артиллерия. Только после того, как фактически неприятель будет отброшен на десятки километров от наших границ, можно будет говорить о том, что жители пострадавших районов Курской области смогут вернуться домой, приступить к восстановлению своих хозяйств, жилья, предприятий, там большое количество предприятий народного хозяйства. Пока последствия той трагедии, которая произошла, они ощущаются, они не ликвидированы. И это довольно длительный процесс. Хинштейн, губернатор Курской области, докладывал президенту о ходе различных мероприятий, которые должны помочь людям пережить эту большую беду. А это большая беда, безусловно. Но в Белгородской области ситуация значительно тяжелее сейчас.
- Это же ваш родной регион – Белгородская область.
- Да, родной. Знаете, у меня нет неродных регионов. Да, я там родился и рос. Но в Белгородской область ситуация тяжелее, в первую очередь, потому что областной центр находится ближе к зоне боевых действий. Шебекино под огнем противника. Накануне начальник Генерального штаба Валерий Герасимов доложил Верховному главнокомандующему о том, что освобожден Волчанск. Волчанск – город, который находится фактически напротив Шебекино. Шебекино от границы в двух километрах и Волчанск в трех. Важная победа - и психологическая победа, и идеологическая победа. И, конечно, в рамках формирования буфера, который должен обезопасить жителей нашего приграничья, тоже важный шаг. Волчанск был такой операционной базой для формирований киевского режима, чтобы бить по нашей территории, по гражданским объектам. Это не значит, что с освобождением Волчанска закончатся удары, но в определенной части их станет меньше. Но это всегда такая математика очень жесткая, это всегда можно посчитать и перевести в человеческие жизни и в человеческие судьбы.
Поэтому огромное дело сделано. В Волчанске у нас, кстати, оператор группы в свое время получил ранение, Саша Пушин. Были мы вместе с вашим военкором Александром Игоревичем Коцем, на его глазах тоже это случилось. В общем, в Белгороде в этом смысле, как и в Курске, пришлось жителям вспомнить о том, что когда-то это были регионы ратные. Я всегда привожу пример с засечной чертой. В принципе, в Белгородской области каждый школьник знает, что такое засечная черта. Знали, по крайней мере, раньше. Сейчас, я надеюсь, тоже знают. Потом регион стал таким мещанским больше после того, как Белгородчина утратила оборонительное значение, после того, как Россия приросла Новороссией и Крымом, от степняков не надо было защищаться.
Так уж вышло, что в XXI веке это вновь засечная черта во многом для нас. Там есть села - Стрелецкое, например, Пушкарное, старые смыслы возвращаются. Белгород довольно быстро сбросил с себя некое ощущение мещанского благополучия, и вновь люди милитаризировались в нужном смысле и приняли эти испытания. В общем, и в Курске, и в Белгороде, я имею в виду в регионах, сильные люди.
- Можно сказать, что с освобождением Волчанска все-таки ситуация как-то изменится к лучшему? Или вы считаете, что пока рано, все равно будут эти удары долетать?
- Я уже сказал, удары будут. И одним Волчанском не обойтись. Но это как, знаете, в копилочку, по зернышку. По-другому не бывает.
- Тогда поговорим о войсках. Что сейчас там происходит? Какое настроение у парней? Все-таки они идут вперед, продвижение заметно.
- Всегда мне как-то странно: какое настроение у парней? Какое настроение у москвичей? Войска – это огромная масса людей, это огромный мир. И настроения там абсолютно разные. Я не сторонник штампов: мы идем вперед, ломим противника, и все в отличном настроении. Тяжелая боевая работа идет. Мы платим высокую цену за успехи. Противник, к счастью для нас, платит еще большую цену за неуспехи. Так и выглядит путь к победе. Другого пути в этой ситуации быть не может. Очень важный момент, для нас очень важный, для государства очень важный, - это создание войск беспилотных систем. И речь идет не только о воздушных беспилотниках, но вообще о войсках беспилотных систем. Это то, без чего не может обойтись ни одна ведущая армия мира сейчас. И слава богу, что у России ведущие войска беспилотных систем. У многих ведущих армий мира еще таких войск нет. По сути, сейчас в мире два в игрока, которые располагают такими компетенциями в области применения персональных управляемых снарядов, это Россия и это Украина. В этом смысле идет активная работа по формированию войск, хотя уже результаты очень серьезные. По сути, очень серьезная доля в успехе в Курском приграничье, например, и на Красноармейском направлении - это доля беспилотчиков, которые сейчас представляют новые войска. Я имею в виду центр «Рубикон», как некий аккумулятор этого процесса.
- А что можно сказать про этот центр, если сравнить его с другими подразделениями?
- А не с чем сравнивать. Это новые войска, новый такой поворот.
- Успехи у них очевидны.
- Их оценивать нужно не эмоционально, а фактически. У них задача - изолировать поле боя. С этой задачей они справляются лучше других. Раньше в классическом представлении о боевых действиях изоляцией поля боя занималась авиация, артиллерия. Сейчас с этим справляются лучше беспилотники.
- А можете немножко про этот центр рассказать?
- Я бы назвал его центром специального назначения. Я вообще считаю, что это наш новый спецназ, из которого выросли войска, которые сейчас активно расширяются, комплектуются. Проходит процесс обучения, слаживания. Очень крутая штука, на самом деле, в условиях современной войны. ВДВ - у нас десантники заточены под определенные задачи. И СВО показала, что десантники с этими задачами справляются. Было много разговоров в том, нужно ли нам десантирование в том виде, в котором оно у нас есть, нужны ли нам воздушно-десантные войска. Нужны оказались, и десантники доказали это на поле боя. Теперь у нас есть войска беспилотных систем, также со своими задачами, со своими специализированными силами, средствами и со своими компетенциями, которые позволяют эффективно решать важнейшие задачи в ходе общевойсковых операций.
Это очень перспективно для молодых людей, для патриотично настроенных людей, которые хотят в армию, но не хотят, например, в пехоту. Такое тоже возможно. Люди душой привязаны к современным технологиям, к IT-сектору, может быть, даже к каким-то субкультурным явлениям. Геймеры, косплееры, масса увлечений у молодежи, это здорово, которые переплетаются с современными трендами в зоне боевых действий, как бы это ни звучало, может быть, диковато. Но это будущее развития военных технологий. Тут уж не поспоришь. Представляете, грубо говоря, у каждого появился персональный управляемый снаряд с возможностью фактически 80-процентного гарантированного попадания, который жжет технику, который уничтожает личный состав. Конечно, это абсолютно новое качество подразделений, новое осмысление тактики боя. И дальше это будет развиваться, безусловно.
- С появлением центра «Рубикон» можно говорить о какой-то системе? Раньше у нас уже были беспилотники, отдельные какие-то группы, подразделения. Можно сказать, что это системная работа?
- Тема ударных дронов внедрялась в войска если не стихийно, то ситуативно. Специальная военная операция вынесла этот вектор развития вооруженных сил. И понятно, что этап хаотичного насыщения войск, наших группировок средствами поражения этого типа завершился некоей кристаллизацией. И эта кристаллизация и есть начало. Центр, специализированный по применению беспилотников, а теперь войска целые. Ничего себе. Абсолютно нормальный процесс. Но в рамках армии это сразу несколько важных векторов. Конечно, это формирование сгустка компетенций: система обучения, методическая работа, научная работа. Это единый контур производителей, это взаимодействие с ВПК. Это очень важно. Этим занимается замминистра обороны Криворучко, и занимается успешно. Это признает даже, кстати, противник, что они что-то не то делали в последнее время, а мы что-то то делали в последнее время. Хотя был момент серьезного отставания от неприятеля. И в каких-то компонентах до сих пор это соревнование идет.
Это, безусловно, влияние на тактику применения расчетов беспилотных систем. Это способность нарастить усилия на определенных направлениях. Это огромная история. Я не зря привел пример с воздушно-десантными войска. У наших Вооруженных сил есть такой кулак в виде ВДВ. Можно привести пример с соединениями, подразделениями СпН. И теперь у нас есть беспилотье в виде войск, которые можно применять более эффективно, нежели до этого применялись расчеты FPV. Это хорошо.
- Сейчас говорят о возможном перемирии, о каких-то договоренностях. Можно ли как-то оценить настроения в войсках? Скорее, они за то, что мы готовы уже остановиться, надоело воевать? Или настроения такие, что нет, у нас сейчас сильная позиция, пойдем вперед и до упора будем воевать? Что в войсках думают про все эти переговоры?
- А что в Москве думают об озеленении? Нет такой формы - что войска думают. Войска – это сотни тысяч людей. Я всегда очень опасаюсь этих бравурных формулировок. За каждым призывом идти вперед стоит цена. Цена очень серьезная. За каждым утверждением, что войска не хотят завершения боевых действий, есть лукавство. С другой стороны, что точно войска не хотят, это уступок, обесценивания усилий и подвига. Конечно, это так. Но армия доверяет Верховному главнокомандующему и гаранту, центру принятия решений, президенту, который ведет переговоры от имени Российской Федерации. Мы сейчас владеем инициативой на всей линии боевого соприкосновения, но это не значит, что это легко. Военными способами можно добиться серьезного преимущества для переговорного процесса, но цели специальной военной операции все равно будут достигнуты и в результате переговорного процесса тоже. Мы уже сейчас с сильной позиции разговариваем, а цель любой войны – это достижение заложенного перед ее началом. Нам нужно добиться целей специальной военной операции. И переговорный процесс – это часть пути достижения этих целей. Поэтому давайте не будем разговаривать некими клише. Войска воюют. Война – это очень тяжелая работа, очень затратная в плане человеческих ресурсов, в плане эмоциональных ресурсов, в плане ресурсов людей, которые ждут своих с фронта. Этот ресурс нужно очень беречь. Если переговоры позволяют сберечь этот ресурс, это очень здорово.
- У нас одно из условий – полное освобождение Донбасса.
- У нас цель – полное освобождение Донбасса.
- Почему для нас так важно полное освобождение Донбасса?
- Это Россия.
- У нас есть еще Запорожская, Херсонская области.
- Это тоже Россия.
- Мы тоже будем настаивать на том, чтобы идти до конца?
- Я не знаю, я не в Министерстве иностранных дел, не в Администрация президента, я не могу утверждать, на чем мы будем настаивать и на чем не будем настаивать. Вы меня спросили, почему это важно, я вам отвечаю - это Россия. Это русские люди. Вообще все из-за людей. Земли-то у нас достаточно.
- А если, допустим, все-таки мы заключим мир, и вне российского поля останется Одесса, останется Харьковская область, как быть с этим? Там ведь тоже русские люди.
- Значит, надо искать другие способы достижения результата, спасения наших людей и восстановления некой справедливости. Все люди, которые мне говорят о том, что как же мы останемся без Одессы, я, может жестковато сейчас скажу, но еще раз вернусь к вопросу цены того или иного населенного пункта. Есть некоторые товарищи, которые здесь, сидя в Москве, с пеной у рта доказывают, что не проживем мы дальше без Одессы ни дня. Поймите правильно, может быть, действительно, жестковато, но все же я спрашиваю: а твой сын где? Если он на фронте, то, наверное, человек имеет право требовать освобождения Одессы. А если нет, то нельзя за чужой счет требовать. Нам всем это нужно соизмерить. Если противник окажется не готов к боевым действиям, то, конечно, здорово бы восстановить справедливость, здорово бы помочь нашим людям. Но все нужно соизмерять с ценой.
- Цена невзятия ведь тоже будет. Все эти русские люди будут воспитываться уже в парадигме совершенно новой.
- Бесспорно, но я ж говорю, надо все примерять в этом смысле на себя. Про своих детей подумать, где они, чем они занимаются, а потом думать о последствиях тех или иных шагов. Поймите правильно, я почему говорю, что у всего есть разные пути. Война – это всегда крайняя мера. И если мы сейчас пришли в силу тысяч обстоятельств к переговорному процессу, то не надо фыркать, надо пользоваться им, тем более, что мы сейчас с сильной позиции выступаем, слава Богу. Спасибо нашим войскам, спасибо русскому солдату. Эта позиция обеспечена.
- Что касается информационной войны. Мы ее выиграли или мы ее проиграли?
- Как в старом анекдоте, НГШ его очень любит, я про русских танкистов в Париже, которые говорят: да, информационную войну-то мы проиграли. Есть очень много преломлений информационной войны. Если говорим об иновещании, то довольно тяжело вести войну по чужим правилам, на чужих платформах. И, кстати, с этим, например, RT довольно неплохо справляется. Хотя международных площадок, которые бы даже не контролировали мы, а просто которые бы были одинаковы для всех, сейчас фактически не существует. И российских таких площадок, которые бы имели серьезное влияние на западную аудиторию, тоже фактически нет. Поэтому в этом смысле создание RT в свое время это было очень дальновидный шаг. Не может Россия существовать без иновещания. Не можем мы не рассказывать о нашем видении. Не можем мы в условиях борьбы за справедливый миропорядок не транслировать нашу правду. Очень важно. Но в этом смысле довольно тяжело биться на чужом поле при чужих трибунах, еще и когда судья далек от объективности.
Что касается работы внутри страны, мне кажется, что в этом смысле Бог уберег нас от ошибок, которые совершил наш противник. Мы, несмотря на тяжелейшее противостояние, сохранили внутри плюрализм со здравым смыслом. Мы не превратились в телемарафон, что стало с киевским режимом. Мы еще и сохранили какой-то гуманизм в нашей повестке. Мы серьезно обсуждаем какие-то проблемы. Да, мы понимаем, где это вредно даже для, например, войск, но где это полезно для общества. И так очень осторожно, крадучись, аккуратно, мне кажется, справляемся с информированием, с разъяснением, с даже какими-то функциями санитарными, может быть. Но важно, что и у государства был определенный посыл. Государству важно слышать, и общество, и важна эта модерация, важно взаимодействие. Феномен военных репортеров, конечно, стал очень серьезным фактором. Военные репортеры не появились 24 февраля 2022 года, но некий социальный смысл, конечно, приобрели. Может быть, вновь приобрели и стали очень серьезным мостом между передним краем и тылом, между теми людьми, которые ждут своих с войны, и теми людьми, кто воюет за своих людей, которые находятся там за спиной.
Как мне кажется, без эмпатии вообще же не получилось бы ничего. Эту эмпатию информационное пространство и обеспечило. Обеспечило определенную новую искренность, хотя довольно сложно в условиях огромного количества фейков, информационных манипуляций оставаться в здравом уме. Такой путь проб и ошибок. Мне кажется, что вообще российская модель журналистики сейчас формируется. Западная модель журналистики благополучно себя дискредитировала, и мы сейчас придумываем, что такое новая журналистика. Я думаю, что со временем все это станет понятно. Журфаки в свое время в стране создавали военные журналисты, которые работали на фронтах Великой Отечественной войны, я имею в виду в Советском Союзе. Будущее журналистики будут создавать люди, которые прошли специальную военную операцию. Это процесс будущего во многом, но он сейчас уже стартовал.
- А в чем отличие этой новой модели от прежней, западной?
- Мне кажется, она сейчас куда менее лицемерная, куда более искренняя. Нам же все 90-е доказывали, что вы, ребята, неправильные. Мы сейчас вас сделаем настоящими профессионалами. Для этого вы не должны любить свою страну. Вообще должны быть над схваткой. Такие глобалистские веяния. И чем больше плохого вы расскажете про себя и про свою страну, тем будет всем лучше. Про нас только не надо ничего плохого рассказывать. Мы-то хорошие, ни фига не орки. Очень хорошо характеризует лицемерие западной модели журналистики, например, война в Южной Осетии, когда все западные стандарты в один день были директивно выключены. Западные СМИ стали мощнейшей пропагандистской машиной, которая пришла на военные рельсы буквально за два часа. Мы посмотрели, подумали, чему-то даже поучились, но в целом это, наверное, неправильно. Вообще это касается не только журналистики. Новая искренность неминуемо должна прийти, а иначе нафига все. Мы же должны лучше стать после этого, а не хуже. Это касается всех сфер общественной жизни.
- Приятно слышать, что журналистика стала честнее и искреннее.
- Это констатация. Было бы неприятно, я бы сказал, что неприятно, но это констатация. Мы же сами формируем цеховые правила, стандарты. И этические стандарты тоже. Я бы не сказал, что у нас до специальной военной операции все хорошо было. Я не скажу, что сейчас все хорошо. И заказухи дофига. Есть феномен околовоенного инфоцыганства, жутко меня раздражает, кстати, когда любой человек с мобильным телефоном становится каким-то экспертом. Более того, у нас сейчас всех называют военкорами, абсолютно всех людей, которые что-то пишут про войну. Пройдет время, все точки над «i» будут расставлены. Это шанс и для нашей профессии. Это шанс не только для нашей профессии. Посмотрите, огромное количество людей небезразличных, огромное количество пассионариев. Время всколыхнуло и позвало, и люди отозвались. Это касается волонтеров, это касается парней, которые пошли служить, которые пошли воевать добровольцами. А у нас добровольное комплектование войск, несмотря на тяжелейшую войну. Это тоже наш огромный моральный плюс и моральное превосходство перед неприятелем. Там кайзеровская армия, там людей хватают на улицах. У нас люди идут добровольно. Это, кстати, к вопросу о том, кто победил в информационной войне. Конечно же, мы.
- Если сейчас нам не удается заключить мирный договор, то какие ваши прогнозы на специальную военную операцию?
- Да нет у меня никаких прогнозов. Послушайте, армия живет без оглядки на политический процесс, переговорный процесс. У армии свои планы, которые может остановить только Верховный главный командующий. Пока не останавливает. Армия выполняет свои задачи, исходя из возможностей, исходя из противодействия. Но очевидно, что мы освобождаем Донбасс. Очевидно, что мы формируем зону безопасности. Очевидно, что зоны безопасности формируются не только у нашего приграничья, я имею в виду Брянск, Белгород, Курск. Очевидно, что этот процесс идет и в Днепропетровской области. Чем для нас отличается Донецка и Белгород? Ничем. Поэтому пока стоп-слово не прозвучало, в армии будут делать свое дело и наступать.
- После окончания СВО многие ли бойцы вернутся на гражданку или останутся служить в армии?
- Это вопрос не к бойцам, это вопрос к тому, какова будет штатная численность Вооруженных сил, сколько государства потребуется под ружьем людей. Я уверен, что большая часть тех людей, которые сейчас находятся в армии, захотят уйти на гражданку. Потому что жить в мире, воспитывать детей – это очень важно. И люди отдали здоровье, отдают свое здоровье, свое время, а время – это самый ценный ресурс, для того, чтобы защищать нашу Родину. Они будут иметь полное право сосредоточиться на своем личном, с одной стороны. С другой стороны, понятно, что мы вошли в эру серьезной турбулентности. В ближайшие десятилетия спокойной жизни у России точно не будет. Понятно, что нам очень нужна большая армия. Здесь все будет зависеть от решения руководителей государства, какова будет численность армии, как она будет комплектоваться, кто в ней будет служить. Конечно, приоритет будет ветеранам специальной военной операции.
Я недавно был в Мали, в Африке. Там действует наш контингент Африканского корпуса, стабилизирует обстановку. Это же наша внешняя политика. Это теперь наша сфера влияния - Африка. Это наше будущее в плане взаимодействия с глобальным Югом. Понятно, что мы от Запада развернулись. И как бы переговоры ни закончились, вряд ли повернемся так же, как до 2014 года. Поэтому важнейшее направление. Там воюют ветераны специальной военной операции - большая часть контингента. Мужики с ранениями, с боевыми наградами, красиво воюют. Это как после Великой Отечественной, когда Японию мы раскатали после 9 мая, и ни одна страна в мире не хотела связываться с Красной Армией, просто понимая, что это огромный каток, который переедет и не заметит. Собственно, то же самое будет после СВО.
- Кстати, после Великой Отечественной войны появилась и лейтенантская проза, и такой жанр окопной правды, какие-то, может быть, не самые парадные вещи стали рассказывать про армию. Но это уже было, когда прошло какое-то время и началась рефлексия.
- Рефлексия была и в 1942-м, и в 1941-м. Все было. И сейчас ничего нового не происходит.
- Есть такое ощущение, что бойцы, когда они будут возвращаться, они будут рассказывать какие-то подробности, которые сейчас военкоры не могут рассказывать?
- Мы живем в период информационного общества. Нет сейчас никаких тайна, о которых потом можно будет рассказать, а сейчас нельзя. Вы чего не знаете про то, что происходит на переднем крае? Вы про условия службы что-то не знаете? Вы про дефицит снаряжения что-то можете не знать? Мы живем этим четыре года, это тоже важные общественные процессы. И во многом благодаря обсуждению были преодолены определенные проблемы, а определенные не преодолены. XXI век на дворе, телефон, можно позвонить сейчас на передний край. Причем на самый передний край можно позвонить. О чем вы говорите? Какие там секреты после конца СВО? Да нет никаких сейчас секретов. Да, есть определенное понимание того, что некоторые проблемы не нужно обсуждать публично. Но вы ничего нового не узнаете после завершения СВО, я вас уверяю.
- Ситуация достаточно прозрачна для нас?
- Она максимально прозрачная за все время существование человечества. Вообще все по-другому. Я-то помню, ты приезжал в зону боевых действий, из средств связи у тебя был только спутниковый телефон. Это было довольно дорогое удовольствие, не самая стабильная связь, поговорить две минуты по служебной необходимости. Сейчас, и так довольно давно, но это все по нарастающей идет, ты не теряешь связь с миром фактически нигде. Да, при логистике, при переходах у тебя нет связи, но на наблюдательных пунктах, на опорниках, в окопах есть интернет. Сейчас война идет в прямом эфире. Страшное, на самом деле, дело. У нас аудитория, не только у нас, вообще в мире, привыкла смотреть на ежедневные массовые убийства. И уже как-то так. С, в общем, как себе это раньше представлено. Раньше в кино эти сцены вызывали эмоциональный отклик, а сейчас это по-настоящему происходит. Передний край прозрачный абсолютно. Ничего сейчас особо не спрячешь на переднем краю. Поэтому это абсолютно новая форма существования и форма осмысления существования на войне и осмысления происходящего на войне. Ничего нового не будет после СВО, кроме эмоций. Эмоции будут, конечно, но фактологии новой не появится. После каждой крупной операции есть определенный такой: мы сейчас вам расскажем, как там было на самом деле. Это версия, отношение, мнение. Все знают, как там было. И эмоционально все вольны выбирать, что было на самом деле.
- Про украинскую сторону. Там ведь тоже достаточно за счет того же интернета прозрачности. Люди в целом понимают, что у них в стране творится, и коррупционный скандал, и весь этот ужас происходящей ситуация.
- Я не очень понимаю, кстати, что творится на Украине.
- Бардак там творится. Почему, несмотря на это, украинские солдаты продолжают так упорно цепляться за каждое село, каждую деревеньку?
- Так сформирована реальность. Человека насильно забирают в войска. Человек за время, пока он попадает в учебку, пока он попадает на полигон, проходит определенные апгрейды. Собственно говоря, к моменту, когда он попадает в окоп, он уже понимает, что либо он воюет, либо он умрет. Кто пошустрее, понимает довольно быстро, как сдаться. Но не все могут. Есть еще довольно жесткая пропаганда, что типа вас там разорвут на куски, когда вы пойдете сдаваться. А есть еще некое современное подобие заградотрядов, которые, конечно, выглядят не так, но в целом система наказаний за определенные действия работает. Начинается первый обстрел, первая тяжесть бытия. Ты с кем-то сходишься в окопе. Жизнь этого кого-то заканчивается раньше, чем твоя. И у тебя меняется настроение, и ты уже воюешь, потому что должен. Так оно всегда работало. Это не сегодня придумано. В этом смысле не надо искать какого-то секрета. Секрет прост. Война довольно жесткая штука.
Что касается упорного сопротивления, давайте не упрощать. В украинской армии остались мотивированные подразделения, остались профессиональные офицеры, которые могут выстроить и боевое обучение, и боевую работу могут выстроить, и взаимодействия могут наладить. Армия-то существует, она не потеряла способность действовать в обороне. Устойчивость в обороне на многих участках сохраняется. Вопрос, какими методами, какой ценой сохраняется, но сохраняется пока. Поэтому мы не в Киеве с вами сейчас находимся.
- А вообще в Киеве возможен какой-то протест?
- Мне кажется, протест сейчас без внешнего влияния невозможен. Без заинтересованных сторон это довольно гиблое дело. За время, что длится СВО, киевский режим действительно смог сформировать очень серьезную карательную надстройку. Это факт. Все силовые институты государства направлены на то, чтобы подавить любую общественную волю. Это не демонизация противника, это реалии. У них несколько задач, которые можно выполнить только использованием жесткого карательного аппарата. Принудительная мобилизация, стабилизация системы власти в условиях серьезной турбулентности, в условиях огромной социальной несправедливости, в условиях того, что государство не выполняет социальные обязательства, в условиях того, что государство распродает страну. Как без карательного-то аппарата это сделать?
У них идет война. Эту тему, конечно, можно эксплуатировать, повышая уровень украинского лубочного патриотизма, формируя нарративы, которые бы нас демонизировали, с чем они живут с 2014 года. Сразу после переворота в Киеве они этим занимаются. У них, в конце концов, на уровне государства поддерживается неонацистская идеология, которая в принципе провоцирует общество на лояльное отношение к карательному аппарату. У них людей в Одессе сожгли, никто не чухнул. Чего сейчас-то говорить? У них президент нелегитимен уже какое количество времени и употребляет кокаин. Как без карательного аппарата это вообще все совместить? Никак. Соответственно, карательный аппарат получил очень серьезные ресурсы, определенную степень безнаказанности. И ничего удивительного.
- Кроме карательного аппарата, там еще и выстроена целая система диверсионных операций. А с нашей стороны есть какая-то подобная работа? Почему в Киеве мы не жжем автомобили?
- А зачем нам в Киеве жечь автомобили? Серьезно, вы считаете, что это как-то приблизит завершение войны, достижение целей специальной военной операции?
- Противник пытается уничтожать наших ключевых офицеров или каких-то политических деятелей.
- Противник пытается вести якобы диверсионную, а на самом деле террористическую работу на нашей территории. Мы не используем такие методы. Мне кажется, очевидно, что это политическое решение.
- А должны использовать?
- Дискуссионный вопрос. Когда происходят какие-то вещи за гранью добра и зла, как, например, предательство нашего летчика, который своих товарищи подставил, убил фактически, как-то не получилась у него счастливой жизни. Соответственно, мы видим, что директивно такие вопросы могут довольно быстро решаться. Что касается политических убийств, в этом смысле мы о-го-го какой опыт имеем еще со времен русской революции. Все обычно приводят в пример Израиль, как страну, которая провела более всего политических ликвидаций за новейшую историю, за XX-XXI век. Но создатели-то израильского государства, особенно те, которые внедряли идеологию политических ликвидаций, они все были нашими ребятами, евреи из Советского Союза.
Если говорить о политических ликвидациях, вопрос их полезности довольно спорный. Хорошо, завтра будет ликвидирован Буданов (признан в России экстремистом и террористом). На его месте появится новый Буданов, структура от этого не рухнет, хотя, конечно, роль человека в истории имеет место. Мне, например, сложно просчитать последствия тех или иных таких решений. Эмоционально, конечно, хочется мести, потому что они наших людей убивают, моих друзей, например, и меня бы не прочь убить бы были. Да и пытались. И в ответку, конечно, хочется по шеям всем надавать, сказать: вот вам. Но если мыслить с точки зрения противостояния, не уверен, что это самые эффективные шаги. Хотя, конечно, некоторые деятели киевского режима достойны того, чтобы до конца жизни бояться и в итоге не уйти от ответственности. В этом смысле я считаю, что Россия, и примеры в нашей новейшей истории тоже есть, особенно в плане ликвидации террористов, которые занимались активностью на Северном Кавказе, - нет срока давности. Да, сейчас нет, но потом никто не уйдет. В этом смысле ощущение неизбежности гораздо важнее, мне кажется, чем некий быстрый результат. Я верю, что всем за все придется ответить.
- 24 февраля 2022 года где вы находились? Какие у вас были мысли, когда началась специальная военная операция? И сейчас, с высоты практически четырех лет, какие мысли сейчас?
- 24 февраля 2022 года, ночью с 23-го на 24-е, я ехал с Сашей Коцем из Луганск в Донецк. Начало войны мы встретили на границе Донецкой и Луганской Народных Республик. Над нами просто полетели «Калибры» ракеты. Какое бы слово верное подобрать? Я был ошарашен, понимая, через что нам всем придется пройти. Это, конечно, было волнение на уровне испуга. Потому что ни один человек, который знает, что такое большая война, не обрадуется ее началу. Детского восторга точно не будет, с одной стороны. С другой стороны, некое чувство того, что это шанс на восстановление исторической справедливости, человеческой справедливости, конечно, подогревал внутри. Потому что Донбассу пришлось пройти тяжелейшие 8 лет к тому времени. Мы потеряли огромное количество близких людей в этой войне. У нас эта война не началась в 2022 году. Она для нас началась в 2014 году. И это было логическое продолжение, но от масштабов, конечно, дыхание перехватило. Украина - огромная сорокамиллионная страна. В масштабах Европы очень большая, с большой армией. Враждебная к нам страна, с армией, которая 8 лет училась нам делать больно. Не ошиблись мы тогда в своих ощущениях. Тяжелейшие четыре года сейчас. И всякое было за эти четыре года. И для нас это огромное испытание, для российского общества.
Но благодаря сдержанности, мудрости президента, благодаря нашим людям, мы сейчас через четыре года имеем то, что имеем. Имеем инициативу на линии боевого соприкосновения. Имеем новый тип боевых действий. Имеем абсолютно новую тактику применения войск. Имеем то, с чем не сталкивались за ХХ век наши предшественники. Это настолько вязкие боевые действия. Это настолько изменившееся соотношение количества сил и средств на поле боя, когда сейчас смотришь, идет один штурмовик штурмовать опорный пункт, на котором находится другой штурмовик противника, а в небе в этот момент 25 дронов. Когда видишь статистику суточного применения дронов на одном направлении, 7500, 8000 дронов, 5000 дронов в сутки. В сутки 5000 управляемых персональных снарядов, из которых, давайте честно, процентов 70 попадают в цель. Это огромное количество! Грубо говоря, из 5 тысяч 3,5 тысячи стопроцентых поражений.
- Это страшно представить.
- Потери противника достигают за неделю, последняя цифра - 1100 человек, 1200 человек, 3000 человек, 10000 человек, в зависимости от соотношения. Огромная протяженность линии боевого соприкосновения, а задействовано войск-то всего ничего. У нас в Великую Отечественную войну такое количество войск участвовало только в какой-нибудь одной операции. Да, масштабной, да, большой, но одной. Харьков такое количество войск, наверное, отбивало у фашистов, освобождало, чем сейчас вообще в зоне специальной военной операции. Но при этом мощь залпа выросла по экспоненте. Если раньше на каждом километре фронта стояло огромное количество артиллерийских орудий, которые сутки могли вагонами просто стрелять, сейчас - нет, но мощь залпа все равно выросла в разы. В интересное время живем.
- Согласен. Спасибо большое.
Подписывайтесь на наш подкаст, чтобы не пропустить новые крутые интервью.
➤ Слушать прямой эфир: https://radiokp.ru
➤ Читать эксклюзивные новости: https://www.kp.ru
➤ Подписаться на наш телеграм: https://t.me/truekpru
➤ Самое интересное из эфира: https://t.me/radiokp
