Я памятник себе воздвиг нерукотворный... Могут ли скульптуры простоять века?
Ю. Грымов:
- Здравствуйте. Это программа «Культурный код». Тема сегодня довольно яркая, горячая, она бывает и политическая, и художественная. Вообще споры про памятники идут постоянно, на моей памяти уже было гигантское количество этих явлений, выступлений и т.д. Могут ли скульптуры простоять века? Мы видим, как их снимают в Америке, много всего происходит, и иногда это бывает очень печально.
Поводом для нашей сегодняшней беседы стала новость о том, что памятник Аленке из Нововоронежа продали с торгов за 2,6 млн. рублей. Предприниматель из Воронежа купил Аленку и хочет поставить ее в городе-спутнике Солнечном. Вот что сказал человек, который купил эту, на мой взгляд, страшную скульптуру: «По нашему мнению, это классный арт-объект, который хорошо в контексте территории должен сработать. Он станет культурно-туристическим объектом, который будет позитивно восприниматься».
С нами на связи Салават Александрович Щербаков, скульптор, народный художник России.
Салават Александрович, видите, Аленку купили, и человек, который купил ее, называет это «классный арт-объект». Если бы ваши монументальные работы кто-нибудь назвал бы «классный арт-объект», как бы вы отреагировали?
С. Щербаков:
- Знаете, мне кажется, люди, мыслящие этими категориями, есть, у них есть некий свой мир, и можно понять, что они имеют в виду, но у них немножко другая жизнь. Я бы здесь сказал вот о чем. Есть искусство, которое веками, высокопрофессиональное, как некая консерватория, в нем есть некая планка. Это одно. Но при этом есть искусство, скажем, частушка. И я думаю, что частушку лучше споет какой-нибудь непрофессионал, какая-нибудь бабушка из деревни, чем профессиональный оперный певец. Я могу сказать, что это другой жанр, в нем есть своя иерархия. И с этим уже пробовали, когда африканское искусство поднимали Пикассо, примитивисты типа Пиросмани. То есть интерес к парадоксальному и необычному был. И эту скульптуру нельзя рассматривать как часть такого профессионального процесса, а это часть именно этого взбалмошного, может быть, иногда пьяного, иногда веселого народного мышления.
Честно скажу, я в отличие от многих люблю и интересуюсь этим жанром, хотя он совсем другой, чем то, чем занимаюсь я, и там есть вещи сильные и есть вещи слабые. И я думаю, что эта Аленка, как ни парадоксально, какой-то внутренней мощью, отсутствием, может быть, какой-то логики, но какой-то силой, впечатляет какой-то своей древностью (не в смысле, что она древняя, а некой средневековостью, что ли), я ее не пугаюсь. Просто она не является конкурентом или критерием, который можно применять к скульптуре, которая идет от античности, от эпохи Возрождения, то есть это другое.
Ю. Грымов:
- Вы говорите, Пикассо, Пиросмани. Давайте будем честными, это профессиональные художники, это люди, которые базируются на своих знаниях, на знаниях истории и т.д., даже если мы говорим про примитивизм, это же все-таки вид искусства, а Аленка – это просто кто-то сварил это чудо. Это никакая не мысль, никакие не чувства. Это архинепрофессионально, причем за государственные деньги. Потом этот страшный пиар, шум в соцсетях, какая она страшная. И на этом шуме пытаются актуальные темы поднимать, что это вот такое искусство. А мне кажется, что это ужас. У меня вопрос. Вы заметили, как в последнее время стали появляться памятные доски (тому же Баталову, которого я очень любил, работал с ним) и сами памятники, они стали как комиксы. То есть пытаются не просто сделать портрет человека, поймать какие-то чувства его. Нет, тут и журавли летят, и машина едет, там пушки. Это же комикс (я могу быть безграмотным в этом плане), который вызывает улыбку. И совершенно никто не думает о портретном сходстве человека, который жил в этом доме. Это что такое, это какие-то тенденции сегодня у скульпторов делать такие коллажи?
С. Щербаков:
- Я с вами здесь согласен полностью. Но я бы сказал вот как. Эти доски, о которых вы говорите… В профессиональном искусстве стало много слабого, абсолютно неконкурентоспособного со своими предшественниками из XIX века и так далее. То есть, действительно, в профессиональное искусство врывается и стихия комикса, и… Но если вернуться к Аленке, у меня был очень интересный приятель Курыгин Леня, один из примитивистов, он в Америку в свое время уезжал, там Мадонна у него покупала, Майкл Джексон. И он как-то говорит: «Я хотел бы поступить в Суриковский институт». Я говорю: «Леня, у тебя такая природа, ты там хорошо не научишься, не станешь профессионалом, но свое, дикое, варварское (в хорошем смысле) ты потеряешь». Это две разные темы. Хорошая Аленка или плохая, но она в рамках этого дикого, варварского искусства, и его можно где-то любить, где-то видеть.
Вы сказали про доски. Полностью с вами согласен, что планка профессионального искусства сейчас… И, конечно, над этим работают и в институтах. То есть утрата мастерства, утрата этой высокой планки сейчас, конечно, есть. Но к Аленке это не совсем имеет отношение. У варварского искусства тоже полно слабого, но есть и сильное. Поэтому есть сильное и слабое здесь и слабое и сильное там.
Ю. Грымов:
- В сочетании с художником, тем более публичным художником (скульптура – вещь все-таки публичная, это же не в галерее и дома, это же на улице, люди ходят, это является лицом города), может быть, виноваты заказчики, которые определяют: Иванов будет эту скульптуру делать или Петров? Может быть, тут проблема?
С. Щербаков:
- Вы абсолютно точно называете пункты и участников, где есть проблемы. Конечно, заказчик – это очень важно, насколько он влияет, насколько он сам просвещен, насколько он художнику доверяет.
Ю. Грымов:
- Но это же чиновник на 99%. Или нет?
С. Щербаков:
- Это не всегда чиновник, это бывает по-разному. Тут еще вот какой момент. Чем отличается искусство монументальное от искусства, когда Ван Гог отрезал себе ухо и готов свое произведение… То есть он выражает только себя, и мы любуемся им. А когда делается, например, памятник Александру Невскому, то это не художник только себя выплеснул, он прежде всего служит чему-то, как музыкант исполняет Баха, то есть он должен дотянуться, понять тему. И тема исходит часто именно от заказчика. Например, было 100-летие дальней авиации. Именно летчики рассказывают, что такое самолет Сикорского или «Илья Муромец». То есть художник приходит туда новичком, и он погружается в их идеи, пытается их понять, но не то, что «чего изволите». Это другое искусство. Художник в этом случае не главный, а главное – чему он служит и насколько он хорошо может это понять и исполнить. То есть между станковым и монументальным искусством вот такая разница. В станковом художник – это главный, он на пьедестале, а здесь главный не художник, даже часто фамилию художника не упоминают, а говорят о том же Александре Невском или писателе, которому ставится памятник.
Ю. Грымов:
- Все равно, мне кажется, здесь получается, что нет ответственности. Художник, который выполняет заказ (государственный или заказ мецената), это как бы не я. А те говорят: это всё художник. Друг на друга валят, а в городе стоит какой-то кошмар.
Я был в Сингапуре, там скульптура основателя Сингапура. И когда ее поставили, она была черного цвета, ее сделали из черного металла, как чугун. Черное население Сингапура сказали, так он наш! Он черный! И что сделали власти? Они не стали спорить, они поставили рядом такую же скульптуру. И покрасили ее в белый цвет. И там две скульптуры.
Что вы думаете о возвращении памятника Дзержинскому? Разговоры ведь идут уже не первый год…
С. Щербаков:
- Тут вопрос очень большой. Наверное, нет консенсуса в обществе, потому что, во-первых, это очень профессиональное в плане архитектуры решение. Там архитектор Захаров Григорий Алексеевич – это ректор Строгановки, где я учился, и скульптор Вучетич. И это, можно сказать, часть ансамбля площади.
Так как у нас в двадцатом веке произошел взрыв и приход большевизма, и это вычеркнуть, наверное, многие не могут, даже хотели к столетию революции в 1917 году сделать некие памятник примирения белых и красных, что мы примирились на победе над немцами, на полетах в космос, коммунистическая страна приняла историю России. Сначала отрицала, как некое зло, потом приняла. И еще даже при Сталине начали принимать Александра Невского, Петра Первого.
Как ни странно, наша страна живет до сих пор в состоянии гражданской войны. Она идет даже внутри молодежи. И, конечно, Дзержинский, как мы, прежде всего, конечно, каким бы он ни был, каких бы беспризорников он не воспитывал, он большевик. Он коммунист. Он один из самых закладных камней в этой всей системе.
Другое дело, как быть России, живя и все время раздваиваясь? Наверное, либо капитальная Россия и Русь должна воспринять большевизм сама, как свою историю, пусть где-то трагическую. Либо наоборот, сейчас так и делается, коммунисты стали православными, мы знаем, они присоединяют к себе то, что раньше отвергали. И православия, и… То есть, получается некое встречное движение, поэтому памятник Дзержинскому стоит именно на этом разломе, как снос Мавзолея, в смысле снос или не снос.
Я, как скульптор, конечно, считаю, что это решение само архитектурное было очень профессионально высокое, но я честно скажу, я со многими дружу, советская история. Я родился в советское время, вы чуть помоложе, но родились в советское время. Мы много что-то восприняли, хотя, в общем, у меня в семье было все наоборот. И я бы не хотел лично высказываться, надо ли вернуть памятник или не надо. Я считаю, что это проблема, причем, проблема не установки памятника. Это проблема решения нашей истории, как с ней поступить.
Ю. Грымов:
- Совсем недавно было, когда памятник торжественно убирали. Это показывали, все радовались, хлопали, это же было.
С. Щербаков:
- Да.
Ю. Грымов:
- Это был праздник людей. Не так давно был этот путч, разговоры про НКВД и так далее. А тут получается, что памятник становится заложником. Но памятник всегда является символом, мы прекрасно понимаем. Это прекрасный ансамбль, компоновка площади, на фоне прекрасной сталинской архитектуры. Все это работает. Но согласитесь, ведь помимо того, что это историческая личность, почему его тогда убрали? Осуждали? Количество расстрелов, убийств. Это на руках этого руководителя – Дзержинского.
С. Щербаков:
- Или этой системы, она с него началась.
Действительно, есть такие сложные вопросы, они имеют много решений. Я честно скажу, моя позиция – это очень глубокий вопрос. Отрубить вот тебе руку или ногу? Или кому-то. Или как в лагерях, говорят, немецких у матери спрашивали, какого ребенка твоего убить?
Я просто, если от меня нужно мнение, я бы поговорил вокруг, проблем много вокруг этого памятника. И я готов, но просто высказаться за или против? Я тот, которого… Потому что большая часть населения наша, это наши люди. И они были большевиками. Мало того, многие из нас, наши родители были большевиками. В каком смысле? Не обязательно они были членами партии по убеждениям. Бердяев сказал: народ во грехе, то есть, принятие большевизма - это «Бесы» Достоевского. Он предвидел этот самый большевизм.
Но мы знаем, как многих предки окунулись в это. Они были хорошими отцами, дедами всем нам. И я, кстати, не про своих лично, у меня есть даже святой, расстрелянный на Соловках, новомученик архиепископ Самарский Петр – Николай Николаевич Руднев в миру. И для меня… Если было бы в молодости, то я бы сказал: выбросить, расплавить и поставить туда святого или там Дмитрия Донского. Сейчас настолько сложна…
Знаете, Достоевский сказал: Россия – это модель мира. Она не то, что вот она добрая, а там зло. В России есть все. И многое писалось это. Но это все мы.
Расстреливали в каком-то смысле, допустили тоже мы. Это не то, что инопланетяне.
Ю. Грымов:
- Все правильно, но вы сказали, да, рубить руку или не рубить? Извините, я выскажу свое мнение. Бывает иногда, что руку надо рубить, если там гангрена. Понимаете?
С. Щербаков:
- А все равно не хочется, да.
Ю. Грымов:
- Не хочется, но необходимо, чтобы не было заражения дальше. И это очень важный аспект переоценки того, что происходит. У нас, где площадь Сахарова, там стоит памятник репрессиям. Я лично вам клянусь, я проходил мимо, видел, стоит памятник памяти репрессированным, очень важный памятник. Рядом шли коммунисты, я сам видел! И несли иконы со Сталиным!
С. Щербаков:
- Да.
Ю. Грымов:
- Это мультипликация! Это же какая-то мультипликация!
Мне кажется, что мы иногда не можем расставить точки, но народ, он имеет свое мнение.
Нам звонит человек. Добрый вечер, Ольга!
Ольга:
- Добрый вечер! Живу на Рублевке, у нас там тоже много чудес скульптурных и прочих. А в Одинцово поставили красивый памятник. И я довольна. Это памятник ракетчику Неделину, который погиб на космодроме. Он основоположник ракетных войск стратегического назначения. Он много сделал для нашей страны. И памятник, как мне кажется, соответствует его заслугам. Он изображен гордый, прямой военный человек. Когда прохожу мимо, я испытываю гордость.
Ю. Грымов:
- Ольга, хорошо, что есть памятник и память. А есть то, что вас последнее время вывело из себя, какая-то скульптурная группа?
Ольга:
- Многое раздражает. У нас на Рублевке почти в каждом поселке появились стандартные а’ля скульптурные группки, не знаю, как назвать эти композиции – «I love Odintsovo» и так далее, стандартные, аляповатые, сердечки какие-то. Это как бы китч. Меня раздражает.
И вообще я бы хотела выступить оппонентом господину скульптору, который в эфире. Я категорически не приемлю его подход. Если бы у нас на Рублевке, в Одинцово, в нашем районе кто-то вознамерился поставить нечто вроде этой ужасающей «Аленки» - позорище, я бы собирала подписи, писала бы петицию «Против!».
Ю. Грымов:
- Спасибо, Ольга!
. Вообще, меня всегда интересовало, кто выбирает место и как. У меня тоже был такой грех, я хотел поставить скульптуру Му-Му. Придумали скульптуру с прекрасным белорусским художником Цеслером мы сделали скульптуру «жертвам любви». И я хотел эту скульптуру (маленькую собачку) поставить на том месте, где Герасим топил Му-Му. На самом деле есть такое место, оно известное. Но понятно, что градостроитель Лужков не очень любил маленькие скульптуры, нужно было делать это глобально. И я эту скульптуру поставил во Франции, в городе Онфлёр. Меня спрашивают, как я так ухитрился это сделать. Очень просто. С помощью факса (тогда еще был факс). Я отправил факс префекту, эскиз этой скульптуры. И мэр Онфлера сказал: «Да, это очень интересно». И они решили поставить памятник жертвам любви на набережной. Потом, через год, они разбили парк вокруг скульптуры, сделали прудик, фонтанчик. И там 15 лет стояла скульптура Му-Му. Она была посвящена жертвам любви. Как раз на том месте, где Мопассан пытался покончить жизнь самоубийством от неразделенной любви.
Но там случился казус дальше. Когда началась эта страшная миграция беженцев, естественно, люди воровали все ценные металлы. И тут стояла трогательная, прекрасная скульптура Му-Му. Украли эту скульптуру оттуда. И недальновидные чиновники во Франции решили восстановить этот памятник, не спрашивая у нас ни разрешения, ничего (мы бы с удовольствием еще повторили). Знаете, что они поставили? Они поставили памятник Каштанке. Просто слепили собачку из того, что было, и там стоит Каштанка, а не наша собачка.
У меня вопрос. Вот стоит памятник, который вы сделали, Михаилу Калашникову – Оружейный сквер, на пересечении переулка с Долгоруковской улицей. Вы довольны этим местом, где стоит этот памятник?
С. Щербаков:
- Знаете, если брать такую академическую, школьную, как в Павловском парке, в Петербурге, классические улицы, площади… Дзержинский, кстати, это классическая постановка. Сейчас, конечно, город и эта стихия, наслоение магистралей, больших зданий, маленьких – это, конечно, некая другая среда, чем в классическом понимании, когда можно быть довольным местом. Я думаю, тут вот как обстоит дело. Это место конкретное, оно как факт, возникло это здание Сбербанка… Там, кстати, в середине Садового кольца (оно там широченное), там стояли дома, я их еще помню, в середине маленький квартальчик, и их объезжали слева и справа. Москва в каком-то смысле растет как органика, прорастает разными способами – и точечными застройками, и какими-то решениями транспортными. Поэтому, я думаю, энергия этого места, конечно, есть, она какая-то особая, портрет этого места. И я думаю, что судьба, в каком-то смысле рулетка выпала в это место. На тот момент строили этот бульвар (его же раньше не было, вся ширина была заасфальтирована), возникло продолжение этого бульвара. Поэтому я могу сказать, что как ритм такой современный, что ли, во многом нелогичный и непредсказуемый, возникновения самой среды и в ней места, но то, что это Садовое кольцо, я думаю, что… Я не такой капризный, что ли, и какой-то провинциальный классик, когда мы понимаем: газончик – это…
Ю. Грымов:
- Я не про это. Я там очень часто проезжаю. Он же задавлен, он подавлен гигантским зданием, здесь эти машины, подойти туда практически нереально. И потом, это место никак не связано с Калашниковым, мне кажется.
С. Щербаков:
- Это место связано вот с чем. Эти Оружейные переулки, там 500 или 600 лет ковали оружие. То есть это место, где были кузницы, поэтому и сквер, и переулки там Оружейные, они так и остались. Но в Москве трудно для какого-то конкретного места… Вот я делал памятник инженеру Шухову. Есть рядом какие-то объекты, где он бывал или делал перекрытия стеклянные в Телеграфе, Главпочтамте и т.д. Да, эта проблема, конечно, есть.
Если говорить о неком идеальном образе работы скульптора, то я как раз сторонник этого большого, классического развития, такой консерватории или академии, где очень много тонких… Это как высшая математика, должна бы быть. То есть это некая лаборатория, скульптор работает, и там, как на Олимпийских играх, достижение каких-то идеальных рекордов должно быть. Но мы все находимся в этой социальной и исторической среде и, конечно, в этот круговорот все это закручивается и возникает много таких интересов перекосов, проблем. То есть мы находимся в жизни гигантских перекосов и тектонических сдвигов.
Ю. Грымов:
- У нас была программа, я пригласил одного известного градостроителя, и мы говорили вообще о жизни города. Он сказал страшную вещь: «В театре, в кино без сценария невозможно. Но нет сценария, нет идеи, все застраивается, а концепции нет». Вот поставили памятник – сейчас такое. Потом – точечное строительство. Сейчас более-менее разгребли Москву, она стала лучше, более просторная стала. Но нет идеи. Не могу не вернуться к памятнику Калашникову – этот скандал, который был, когда нашли немецкий автомат. И вы сказали, что такой казус спилили (потом его спилили). А как такое вообще могло получиться, что на скульптуре были какие-то такие артефакты, которые не могут быть на скульптуре, связанной с Калашниковым? Это же случилось почему-то. Какие-то ваши подмастерья не усмотрели? Что произошло на самом деле, как это было?
С. Щербаков:
- Проблема абсолютно в другом. Проблема в противостоянии масс политически мыслящих по-разному. Я вам скажу, что сначала, когда делался фундамент и планировался памятник, из прессы, из интернета повалилось, что он будет гигантским. Пошла истерика, что он гигантский. Потом вдруг оказалось, что он не гигантский, а как раз стандартного размера. Пошла следующая истерика. Руководитель группы «Машина времени» Макаревич сказал: ой, оружие, ой, война, из этого оружия много преступлений… Но вроде этот автомат – это гордость России в каком-то смысле (или нет). Пошла такая истерика. Потом, когда памятник встал, мы изучили тщательно. Вот у него в руках автомат. И это просто классика этого автомата. Дальше у нас 7 автоматов изображены, которые модели…
Ю. Грымов:
- На постаменте.
С. Щербаков:
- Ну, сзади стенка рельефная. Многие были антикалашниковцы, которые говорят, что он сделал копию «Шмайсера». Так вот, это как раз доказывает. Когда говорят: «А это не «Калашников»… Мне сказали оружейники, он собирал всю историю создания разных автоматов. Это был просто рисунок сборки.
Ю. Грымов:
- То есть это похоже было на немецкий автомат.
С. Щербаков:
- Наоборот. Все увидели, что он не делал «Шмайсер». «Шмайсер», он другой. Это пошло на благо…
Ю. Грымов:
- Но сейчас-то спилили тот рельеф, его сейчас нет.
С. Щербаков:
- Нет, это маленький кусочек, который оттуда был убран. Но главное в этом, знаете, что? Истерика и противостояние разных политических групп.
Ю. Грымов:
- «Прощание славянки» на Белорусском вокзале, там тоже кто-то нашел немецкий автомат? Или это тоже слухи?
С. Щербаков:
- Знаете, очень интересно, как все это происходит. Это гораздо важнее. Мне звонит журналист и говорит: Салават Александрович, вчера обиделись ветераны, вы их так оскорбили на открытии, что там винтовка…». А там маузер, который закупал Тухачевский, там все было… Говорю, слушай, Николай, давай так. Если ты видишь, что там что-то не так, ты пришли мне чертеж. Я пойму, о чем речь. «Ах, нет! Я сейчас в печать».
Могу сказать одно, что крупное противостояние политическое в стране, оно отражается в этих вещах, когда не те пуговицы. Я вам скажу, галерея война 1812 года в Зимнем дворце, там Багратион изображен с одним рядом пуговиц, оказывается, один ряд возник через год в 1813 году, когда он погиб на Бородине. А всех изображали с одним, а там были с двумя.
Эти ошибки могут быть. Трагедии художнической в них нет. Минин и Пожарский изображены не в одежде 1613 года, а в римской одежде древней. Бывают ошибки, бывает специально.
Там большой ошибки нет, но истерика, которая возникает вокруг этого, могу сейчас, не та передача, но когда я подробности расскажу интернетные и другое переписки, я могу сказать, что это та же гражданская война, о которой мы сейчас с вами говорим.
Конечно, есть столкновения групп. И они тут же с радостью! Ну, забыли бы, зачем им это так уж надо? Это отдельную передачу можно…
Ю. Грымов:
- Я, конечно, не знаю бизнеса скульптурного, понятно, что это очень дорогая история. Может, это кланы? Потому что это большой заказ, это престиж для художника, работа мастерских. Это дорого! Может, какие-то кланы – история уже в цеху происходит?
С. Щербаков:
- Конкуренты? Некие конкуренты что-то подсовывают, а потом… Я думаю, в каких-то случаях это возможно, но не такие, так сказать, Зорге и, как говорится, разведчики у нас скульпторы. И гораздо более простые, чем вот эти сложные… И назвать бизнесом скульптуру трудновато. Это люди, погруженные в века и в тысячелетия… Вот он поставил себе на стол голову Сократа, сделанную две с лишним тысячи лет назад. И он в рамках… Мы, скульпторы, живем, мы делаем не для вас, не для нас, мы делаем для внуков. Вот мы с вами читаем Толстого, но это было сто лет назад, а скульптор читает за две тысячи лет, когда писатели были гораздо лучше, скульптурные я имею в виду. Скульптор, ну, вот компьютер развивается, а скульптор, наоборот, становится хуже. Знаете, мы хуже, чем две тысячи лет назад и чем сто лет назад. Мы более примитивные. Тут человечество - и регресс, и прогресс идет, поэтому у скульпторов не хватает такой мудрости кого-то уколоть, кого-то скомпрометировать.
Ю. Грымов:
- Но вспомните Микеланджело, когда он в первый раз выставлял свою скульптуру Давида, для меня это было очень трогательно, когда я об этом читал, когда эту скульптуру поставили на площадь высоко. И весь город приклеил тряпочки, где писали свое мнение. Простые люди писали мнение об этой скульптуре! Представляете, какой прямой контакт скульптора и народа!
С. Щербаков:
- Да.
Ю. Грымов:
- Скажите, а какую свою работу на данный момент вы считаете самой трудоемкой? Которая прям вот тяжело шла.
С. Щербаков:
- В ногу со скульптором всегда идет труд, потому что у нас мастерские, глина, грязь, свет нужно. Я могу сказать, что не очень это применимо, чтобы я бы сказал, что вот это было очень трудно. Но нам трудно все, но мы к трудностям относимся, как борцы, у которых вот вышел на ковер, у тебя трудности. Тебе трудно.
Да, конечно, многое у нас трудно просто физически. Поэтому я про трудоемкость вряд ли отвечу.
Ю. Грымов:
- А в чем, по вашему опыту, может заключаться главная ошибка скульптора?
С. Щербаков:
- Могу сказать – в неточности. Если ты, например, не читал Тургенева, не проникся его литературой, а ставишь памятник Тургеневу, ты его делаешь в образе, не знаю, Высоцкого или кто тебе ближе, то ошибка – это когда ты не вник, не понял тему, например, Серафима Саровского или неважно, кого, Козьмы Пруткова. Если ты это не досоздал, у тебя получился некий другой персонаж из другого духа, времени. Вот это главные ошибки. Но это даже не ошибка, это неверный путь.
Ю. Грымов:
- Может, вопрос не корректный, но мне просто интересно. Каким бы вы сделали собственное изображение? Как вы себя бы видели. Просто, может, с иронией, как бы вы видели себя?
С. Щербаков:
- Я лет тридцать назад бы на этот вопрос ответил, я сейчас растворился в предках, во внуках. Я знаю семьи, поколения по отцу, по матери. В Башкирии мне открыли то село, которому пятьсот лет, по своей линии монастырей. Я себя вижу… Я, скорее, внука бы своего изобразил и сказал бы, что это я. Ему сейчас четыре года.
Ю. Грымов:
- Да. Спасибо за интересный разговор!
С. Щербаков:
- Спасибо!
Понравилась программа? Подписывайтесь на новые выпуски в Яндекс.Музыке, Apple Podcasts, Google Podcasts, ставьте оценки и пишите комментарии!
Для нас это очень важно, так как чем больше подписчиков, оценок и комментариев будет у подкаста, тем выше он поднимется в топе и тем большее количество людей его смогут увидеть и послушать.
