У подростка проблемы. Кого лечить: ребенка или родителей?
М. Баченина:
- Здравствуйте, друзья. Это «Родительский вопрос». У микрофона Мария Баченина и Александр Милкус.
А. Милкус:
- Здравствуйте. В гостях у нас знаменитый врач Андрей Аркадьевич Шмилович, психиатр, доктор медицинских наук, заведующий кафедрой психиатрии и медицинской психологии Медицинского университета им. Пирогова.
М. Баченина:
- Я, честно говоря, настояла на этой встрече. Почему? Потому что столкнулась в повседневности с тем, что люди к психиатрам относятся еще хуже, чем к психологам. Для них поход к психиатру – это сразу, как говорят на моей родине, кошки в дыбошки: «Я тебе что, сумасшедший, что ли?» Мне кажется, это очень важный, актуальный и на сегодняшний день особенно актуальный вопрос - современная детская психиатрия. Нужно ли бояться психиатра? Становишься ли ты автоматически каким-то не таким, несешь ли ты после на себе клеймо или печать, что ты был у психиатра? Но что меня радует. Я со своим сыном была у психиатра. Вы знаете, я ждала от него чего-то такого, а потом поняла – господи, он же из другого поколения, для него психиатр – то же самое, что и педиатр, тоже на «п».
Когда нужно, зачем и к кому? Как вы, специалисты, ставите диагноз? Вы же кровь не берете на анализы, фонендоскопом не пользуетесь, вы только слушаете.
А. Милкус:
- Даже молоточком по коленям не стучат.
М. Баченина:
- А мало ли что вам наговорит этот умник от 12 до 16. И на основе этого вы делаете какие-то выводы?
А. Милкус:
- Я бы раздвинул границы. Потому что Андрей Аркадьевич не только детский психиатр, но и взрослый, подростковый. «Родительский вопрос», как называется наша передача, она необязательно про детей, про образование, про воспитание, но и про взаимоотношения. Мария, ты так испугалась, что люди боятся идти к психиатрам. Андрей Аркадьевич, а когда есть смысл идти? Ну, ты чувствуешь, что сам не справляешься. При каких признаках надо идти психологу, психиатру, психотерапевту?
А. Шмилович:
- Знаете, вы так много сказали за это короткое время, что я хочу прокомментировать многие фразы, прежде всего, конечно, фразу о страхе психиатров, психиатрии и всего, что связано с «пси». Этот страх вполне естественный. Вспоминаем классика. Александр Сергеевич еще говорил: не дай мне бог сойти с ума. И все мы боимся двух вещей. Мы боимся смерти и боимся сумасшествия. Сумасшествия мы боимся, потому что в этом случае мы теряем контроль, теряем волевой контроль над своими поступками, словами и т.д. Ну, а вместе с этим контролем мы теряем социальное окружение, а вместе с этим мы теряем работу и все свои достижения, которые к моменту болезни достигли.
В этом страхе нет ничего противоестественное, это нормально – бояться психиатров, которые могут поставить диагноз и могут сказать, что ты нездоров. И очень часто в связи с этим мы, психиатры, львиную долю времени в начале сессии с пациентом или с родителями и т.д. уделяем именно преодолению этого страха. Для этого у нас есть очень много разных приемов, прежде всего, психотерапевтических приемов. Но, как вы совершенно верно сказали, нынешнее поколение детей и подростков относится к специалистам, начинающимся на «пси», совершенно не так, как относилось мое поколение, когда оно было в подростковом возрасте.
Мы гораздо чаще в детской и подростковой психиатрии видим удивительную, противоположную картину, не родитель тащит ребенка к психиатру, а ребенок тащит родителя к психиатру. А родитель при этом очень сопротивляется, говорит: что ты делаешь, куда ты идешь, тебе дадут таблетки, ни в коем случае ничего не пей, ты здоров, тебе нужно взять себя в руки, ты просто специально прикидываешься, чтобы найти оправдание, почему у тебя двойка, почему ты ленишься и играешь в компьютер, и пр. И поэтому когда мы работаем с детьми и подростками, то в подавляющем большинстве случаев очень быстро работа с ребенком переключается на работу с мамой, и нашим пациентом становится мама. Она сама этого часто не замечает, но, получая определенное облегчение после разговора с психотерапевтом, с психиатром, она чувствует, как этот страх проходит, она понимает, как ей хорошо. И удивительным образом, ничего не делая с ребенком, а поработав с мамой, мы вдруг наблюдаем, что тем самым мы улучшаем состояние ребенка прямо на глазах, у него проходят тики, у него проходят невротические расстройства, энурез, у него проходит раздражительность, парезы и много чего еще, в связи с чем, собственно, они и пришли.
Я глубоко убежден, что каждая семья (по крайней мере, каждая семья, для которой небезразлично психическое здоровье, равно как и соматическое здоровое всех ее членов) как минимум один раз в период пубертата, то есть самого такого горячего подросткового возраста, должна посетить специалиста из области «пси». Вы совершенно правильно это сделали со своим ребенком, с моей точки зрения. Даже если вы уверены в том, что все хорошо, грамотный и профессиональный детский или подростковый психиатр лишний раз вас в этом убедит и успокоит.
М. Баченина:
- Я была даже у двух специалистов. Но почему я иронизировала - «откуда берется диагноз»? Потому что один специалист сказал, что у вас все в порядке, и максимум – вам нужно к психологу. А второй назначил антидепрессанты, сказав, что у него эпизод средней тяжести. Вопрос, наверное, вытекает сам собой. А как правильно выбрать специалиста?
А. Милкус:
- Вы сейчас сказали «грамотный психиатр». Как нам понимать, что это грамотный психиатр? Знаете, сейчас очень много курсов, на которых гештальт-терапия, еще что-то. Человек вешает у себя в кабинете диплом – и пойди проверь.
А. Шмилович:
- Ну, психиатр – это врач. Пройдя какие-то курсы, врачом не стать, для этого нужно 6 лет проучиться в медицинском вузе, 2 года в ординатуре и потом еще несколько лет набираться опыта и повышать квалификацию.
Вы, как говорится, зрите в корень. Действительно, очень сложно обычному человеку, не разбирающемуся в этой области, быстро понять, тот ли это специалист. Кстати говоря, такая же проблема ведь и с другими врачами. И врачи-педиатры, и врачи-онкологи, и хирурги, и терапевты, и т.д., если речь идет у педиатрии, конечно же, у родителей вызывают такую настороженность – а вдруг этот человек сейчас не в духе, а вдруг у этого человека сейчас ум за разум зайдет, он что-то забудет и неправильную дозировку ребенку выпишет. Вот эта паранойяльная такая настороженность, очень часто сопровождающаяся такой делегированной ипохондрией, как мы говорим… Излишние переживания о собственном здоровье мать переносит на ребенка, и, таким образом, ребенок становится субъектом ее ипохондрических исследований, как говорится. Очень часто это приводит к тому, что дети с родителями начинают мигрировать по медицинским учреждениям, собирать огромное количество альтернативных мнений, ездить за границу или еще куда-то в поисках того самого единственного правильного. Но единственного правильного не будет никогда. Каждый врач-психиатр, как и любой другой врач, это живой человек, и человеческий фактор есть, к сожалению, в медицине бывают ошибки.
Теперь отвечая на вопрос о том, какой же психиатр все-таки мой. Знаете, я всегда предлагаю тем пациентам, которые приходят ко мне на первую консультацию, какое-то время, для того чтобы они подумали, переварили и обратились, прежде всего, к своим чувствам. То есть не к своим размышлениям, а именно к своим чувствам, к своим переживаниям. Чувствуют ли они, что с этим человеком у них получится? И если да, и этот комплаенс так называемый между пациентом и врачом состоялся, в терапевтических отношениях формируется партнерство. И когда формируется партнерство, то даже если врач ошибся, или что-то сделал не так, или что-то пошло не в ту сторону, куда хотелось бы, всегда можно эту ситуацию совместно разрешить и выйти на хороший уровень. А диагностика в психиатрии, где нет ни анализов, ни инструментальных методов, ничего… Действительно, в психиатрии сегодня ведущим остается клинический метод, то есть, как говаривал известный персонаж мультфильма Матроскин, «У меня документы простые – хвост, усы и хвост». Точно так же наши диагностические инструменты – глаза и уши.
Вы очень верную вещь подметили, вы сказали: а вдруг он чего-то там наговорит, а на самом деле этого у него нет, навыдумывает, нафантазирует, что у меня и голоса, и связь с космосом, и я вообще великий гуру всех людей на планете и т.д., а на самом деле этого ничего нет, просто обычные фантазии. Конечно, такое бывает очень часто, тем более у детей и подростков, им свойственно фантазировать, выдумывать. Но для этого у нас есть глаза. И для этого еще есть орган, который находится между ушами и глазами, это головной мозг, который пробует интерпретировать не только то, что он слышит, но и то, как ему пациент об этом говорит. Мы обращаем внимание буквально на всё, начиная от стука в дверь кабинета. Бывают разные виды стуков. Начиная от того, какой походкой человек заходит. Мы обращаем внимание на мимику, на интонации голоса, на пантомимику, на жестикуляцию, на вегетативные проявления – краска на лице, пятна появляются, тремор появляется, потливость или что-то еще, учащенное дыхание и пр. Даже просто обычное рукопожатие с человеком уже несет для врача довольно большую диагностическую информацию. Ладонь может быть разная, она может быть холодной, горячей, сухой, мокрой, слабой, сильной, и это все тоже дает нам большое количество таких «улик», если сравнивать нас со следователями, благодаря которым мы потом составляем в голове общую картину.
Есть, например, очень много депрессивных пациентов, которые улыбаются, и на вопрос о том, как у вас настроение, говорят: у нас все прекрасно. «А хотите ли вы жить?» - «Конечно, хотим». Но у них на самом деле в голове уже сформирован план грешного поступка. И в этой связи мы всегда обращаем внимание. В психиатрии очень часто все бывает прямо противоположное, там, где черное, там белое, там, где красное, там зеленое. Если больной говорит нам о том, что ему прекрасно, для нас это может быть прямо противоположной информацией, это значит, что у него все плохо, что он неискренен, и неискренен перед врачом не просто так, он пытается от врача скрыть свои переживания. Для чего? Значит, у него есть намерение либо оставить терапию, либо какое-то сопротивление и т.д. Это на самом деле достаточно интересно, и в этом плане те, кто идет в психиатрию (студенты, ординаторы и т.д.), когда их спрашиваешь: «Почему вы выбрали психиатрию?», все они примерно одно и то же говорят: «Потому что психиатрия очень интересна». Потому что там нет ни одного парного случая, там каждый пациент, каждая личность, каждая ситуация абсолютно уникальна, и никакие шаблоны, стандарты, нормы или еще что-то не приложишь. В этом смысле психиатрия в отличие от других медицинских дисциплин очень далека от ремесленности, у нас очень много творческого подхода.
А. Милкус:
- Андрей Аркадьевич, мы все-таки ушли от первого (и главного) вопроса, с которого мы начали программу, - когда ребенок, как вы говорите, ведет маму к психиатру? Может быть, он просит маму отвести себя, а может быть, он маму хочет отвести. Потому что дети у нас тоже бывают такие, что называется, прошаренные. У нас много раз в программе были психологи, и школьные психологи, но психиатров мы приглашаем редко, может быть, из боязни, чтобы какой-нибудь диагноз не вылез. Вы подчеркнули, в пубертатном, подростковом периоде. Когда семье стоит насторожиться или просто сделать chuck up, проверку состояния здоровья и семьи, и ребенка?
А. Шмилович:
- Никто лучше родителей не знает ребенка – ни педагог в школе, ни тренер спортивной секции, ни друзья и подруги, ни братья и сестры. У них, особенно у матерей, есть какое-то особое интуитивное чутье. Я знаю очень много женщин, которым не нужно видеть даже своего сына или дочь, для того чтобы понять, в каком он или она находится состоянии. И очень важный момент, когда принимается решение о том, что пора идти. Этот момент всегда возникает тогда, когда ребенок или подросток вдруг становится непонятным, неузнаваемым для родителя. Вдруг человек, которого ты знаешь, от которого ты знаешь, что ждать, знаешь, какой у него характер, темперамент, какие у него бывают реакции, как он себя ведет в той или иной ситуации, неожиданно становится каким-то другим, что-то не то. Вы еще пока не знаете даже, что именно. Уже в этот момент нужно идти.
А. Милкус:
- Подождите. Это естественное состояние пубертата, когда ребенок меняется. Только недавно…
М. Баченина:
- …был зайчик маленький, а тут он говорит: «Мама, я сам не знаю, что со мной».
А. Милкус:
- Природой заложено, что молодой человек отдаляется от семьи, выстраивает свою жизнь, свою политику. Что тут необычного? Тогда все 7-9-е классы надо строить и идти в клинику.
А. Шмилович:
- Строить – ни в коем случае. Это не должно быть насильственно, принудительно. Пубертатный возраст я всегда сравниваю с открытой раной. Человек с открытой раной в принципе может благополучно жить и без повязки, и без травматолога, эта рана может не инфицироваться, она может сама потихонечку затянуться и пройти. Но в этот момент, пока она не затянута кожей, этот участок тела очень уязвим. Он уязвим для травм снаружи, он уязвим для микробов, для какого-то давления или еще чего-то. Точно так же в пубертатном возрасте. Ребенок, который, как вы говорите, абсолютно нормально хлопает дверью, так, что сыплется штукатурка, посылает родителей далеко и нецензурно или от него начинает табаком пахнуть или чем-то еще похлеще, в этот момент мы говорим: ну да, мы же сами были в этом возрасте. А иногда даже думаем: господи, у меня-то было еще похлеще. Но в этот момент ребенку в любом случае очень важна поддержка, даже если он здоров и ничего страшного нет, и этот пубертат не патологический… Я просто не хочу читать лекцию о критериях патологического криза.
М. Баченина:
- Не надо. Но какая-нибудь мама тут же скажет: вы же не психолог, который будет с ним беседовать, вы ему таблетки назначьте. А на таблетки подсаживаются.
А. Шмилович:
- Я чувствую дух советского прошлого, карательной психиатрии.
М. Баченина:
- Ну, а кто виноват? Карательная психиатрия и виновата.
А. Шмилович:
- В этой ситуации нужна помощь маме, если она такое говорит. Если врач-психиатр после разговора с этим подростком установил с ним связь и видит, что нет никаких симптомов и признаков, угрожающих возможному развитию заболевания, и этот ребенок не в группе риска, он не будет никогда назначать ему превентивно, только потому, что он плохо себя ведет, какие-то пилюли. Он либо сам начнет с этим подростком психотерапию, если у него есть на то квалификация дополнительная, либо воспользуется помощью своего коллеги-психолога, и этот подросток получит такую помощь. Вы знаете, я очень много выступаю на разных конференциях, в том числе не на медицинских, не на психиатрических, а на конференциях, посвященных образованию в школах, вузах и т.д. И я очень часто задаю вопрос руководителям образовательных учреждений: «Скажите, а почему в наших школах огромными цифрами не написан прямо при входе телефон, по которому подросток может позвонить, не представившись, и поговорить со специалистом, зная, что в его разговоре будет абсолютная конфиденциальность?» Почему этого телефона нет? Ведь существуют же телефоны доверия, их очень много, их огромное количество. Спросите у любого подростка, у любого родителя или учителя. В лучшем случае в 5% вам скажут: «Да, я знаю, такой телефон есть» или: «Я им пользуюсь».
Нужно активно проводить психопрофилактическую, психогигиеническую работу в школах. Вы знаете, та эпидемия суицидов, которая сегодня у нас, к сожалению, есть в подростковом возрасте (я говорю не про нашу страну, а про мир), это действительно так, это в открытую говорят все, и то, что я вижу, и не только суицидов, но и прочих всевозможных самоповреждений, и довольно тяжелых в том числе, связано, прежде всего, с тем, что подросток просто не имеет технической или финансовой возможности обратиться за такой поддержкой. Я говорю не о помощи, а именно поддержке. Специалистов предостаточно. Даже в отдаленных регионах, где на оленях надо ехать три дня, все равно всегда можно найти специалиста, который в этом разбирается. Но почему-то пока эта проблема системно не решается. Вы знаете, как это ни печально, но дети и подростки у нас в медицине (и в психиатрии особенно) оказываются самыми уязвимыми, по сравнению с взрослыми они не имеют тех возможностей, которые имеют взрослые в плане обращения за помощью, в том числе за конфиденциальной, анонимной помощью и т.д.
М. Баченина:
- А эти телефоны доверия, они действительно серьезно могут поддержать и помочь?
А. Шмилович:
- Конечно. Помимо федеральных служб есть региональные службы, причем в каждом регионе этим занимаются по-разному. Я знаю регионы, в которых это делается очень активно, где-то меньше, но тоже делается. Я могу сказать, что в Москве, например, есть знаменитая Служба психологической помощи населению, где работает прямо на потоке большое количество психологов, и работают на телефонах доверия. Я знаю огромное количество детей, которым спасли жизнь такие специалисты в буквальном смысле этого слова, они были на волоске от смерти. И эти звонки – это не сюжеты из кино, когда он стоит на крыше, и перед тем как сделать последний шаг, набирает этот номер, и его останавливают. Это действительно так.
Но это нужно внедрять. И я думаю, что здесь проблема системная. Помимо того, о чем мы говорим (о страхе психиатрии, опять же, эти мифы, что там учет в диспансере, всю жизнь сломают, диагноз, пилюли страшные), это проблема, которая должна все-таки начинать решаться сверху, а не снизу. Все инициативы, которые возникают снизу, от специалистов, от учителей, от родителей, общественных организаций, они, к сожалению, не работают.
М. Баченина:
- Но когда-то и этих служб не было. Саша, вы рассказывали, что эта инициатива была от президента спущена.
А. Милкус:
- Активное внедрение психологов в школы, новая волна, она действительно началась лет 5 назад. Я хотел бы продолжить тему, которую начал Андрей Аркадьевич, и назвать прямо сейчас, чтобы люди записали, телефон Центра психолого-педагогической, методической и консультативной помощи Московского государственного психолого-педагогического университета. Он не так давно открылся, там работают тоже хорошие специалисты, звонки по всей стране бесплатные. Запишите – 8-800-600-31-14. У нас были в программе специалисты этого центра, но еще раз повторим, и я думаю, может быть, есть смысл повторять каждую передачу, как нам намекает или впрямую говорит Андрей Аркадьевич, потому что это действительно важно. Телефон бесплатный, круглосуточный по всей стране. Это помощь не только психиатров, но и психологов, специалистов по конфликтам со сверстниками, конфликтам в школе, конфликтам между родителями или родителей с ребенком. Вам обязательно помогут, подскажут и т.д. Запишите этот телефон. И еще просьба ввести этот телефон в память телефона вашего ребенка.
Андрей Аркадьевич, с вашей точки зрения, сейчас увеличилось количество детей с пограничными расстройствами, с проблемами психики в школе? Вы чувствуете, что такая волна есть, или люди на самом деле стали больше обращаться к врачам? У нас много жалоб на детей с синдромом дефицита внимания, что они не могут усидеть за партой, бегают по классу, не могут внимательно слушать учителя, срывают уроки и т.д. С точки зрения специалиста объективно какая картина сейчас?
А. Шмилович:
- Я не хочу пугать наших слушателей…
А. Милкус:
- Но насторожить-то надо.
А. Шмилович:
- Да, все детские психиатры видят эту тенденцию, к сожалению, негативную, с нарастанием количества и пациентов в наших клиниках психиатрических, и очереди в кризисные кабинеты. Ну и, конечно, от учителей, даже воспитателей детских садов… Вы совершенно правы, в детских садах уже начинает проявляться СДВГ, о чем вы говорите, и проявления расстройств аутистического спектра, и т.д., и количество растет. Есть несколько гипотез, с чем это связано. Первая гипотеза, которая, на мой взгляд, не выдерживает все-таки критики, это то, что детей с проблемами психики больше не стало, просто они стали чаще оказываться в поле зрения специалистов, поэтому мы их больше видим. Я знаю такую версию, но я думаю, что это не совсем верно.
Есть еще точка зрения, что это чисто биологическая причина. То есть, у нас есть генетика, и у нас есть накапливающиеся мутации, и у нас есть множество мутогенов, которые окружающая среда нам дарит. Я говорю об экологии, о каких-то таких вещах. Плюс есть точка зрения, что успехи в области неонатологии привели к тому, что повышается выживаемость детей, рожденных с тяжелыми какими-то дефектами, патологии во время беременности или родов и т.д. Ну и, соответственно, увеличивается количество детей и подростков с психическими расстройствами.
Я думаю, что, наверное, в этих версиях есть что-то, но для меня все-таки самым мощным фактором, который отличает сегодняшних детей и подростков от детей и подростков 90-х и немножко нулевых, это, конечно, фактор информационной доступности.
М. Баченина:
- Да, интернета.
А. Шмилович:
- Ничего, кроме газет и телевизора, не было в 90-е годы, и дети не читали газет, а в телевизоре смотрели мультики, большую часть времени проводили на улице, играя в футбол, и какая-то жареная информация, которая может повлиять, эта информация где-то во дворе, в своей компании, и не более того. А сегодня все дети перегружены информацией, к сожалению, контент абсолютно неконтролируемого качества. И мы знаем, среди детей и подростков очень быстро распространяются психические расстройства, они всегда приобретают форму эпидемии. Достаточно вспомнить эпидемию «Синего кита», которая была, слава богу, закончена. Это эпидемия таких суицидальных турниров, которые устраивались в этой группе, и туда вовлекались дети и подростки. Или, допустим, кто-то в школе начинает проявлять какое-то расстройство психики, и потом мы видим, как за несколько недель практически полшколы с этим же расстройством психики ходит.
Естественно, все это приводит к сдвигам, к деформациям психического развития, к асинхрониям психического развития, когда какие-то психические функции, например, ускоренно развиваются, а какие-то, наоборот, тормозятся. И вот эти деформированные дети потом в пубертате начинают резать себе руки-ноги и т.д.
А. Милкус:
- Андрей Аркадьевич, тогда вопрос. Получается, что психическое заболевание, оно заразно?
А. Шмилович:
- Оно может быть заразно, но заразно в кавычках.
А. Милкус:
- Вы говорите, что один, потом другой, третий вовлекается и т.д.
А. Шмилович:
- У детей и подростков очень часто мы наблюдаем именно такое распространение психических расстройств в коллективе, когда есть какой-то лидер неформальный в классе, школе, компании, вокруг которого собирается большая часть активистов. У них повышенная потребность… Это ведь пубертатный возраст, в котором формируется коллективное сознание, и у них повышенная потребность как раз установить свою ролевую позицию, сильную ролевую позицию в этом коллективе. А для этого я должен соответствовать нормам этого коллектива, которые задает неформальный лидер. Соответственно, очень быстро все распространяется.
Например, популяризация аниме. Сегодня у нас практически каждый подросток, так или иначе, вовлечен в аниме-индустрию, где у него есть свой персонаж, и он начинает под этот персонаж полностью подстраиваться – и внешний вид, и поведение, и голос, и т.д. Но если мы внимательно посмотрим эти аниме, там есть персонажи, у которых не все нормально с психическим здоровьем.
М. Баченина:
- Там есть те, которые потеряли родителей, мстят за них и т.д.
А. Шмилович:
- Это, конечно, тоже за детей влияет. Я сейчас все это говорю, но чувствую, что превращаюсь в какого-то зануду, который…
М. Баченина:
- Нет, почему, вы порождаете большее количество вопросов. Вот Саша сказал про «заразность». Я столкнулась с этим. Человек хочет поставить себя в компании, и в этой компании задает тон лидер. Но я-то взрослый человек, и я вижу как взрослый, что это ужасная компания, просто ужаснейшая. И я бессильна. Потому что мне хочется сказать: «Запрещаю, не будешь с ними общаться». Я понимаю, что этим ничего не добьюсь.
А. Шмилович:
- Этим вы добьетесь прямо противоположного. Конечно, ни в коем случае никакие жесткие запретительные меры здесь не помогут. Большая часть родителей «включают генерала», который устанавливает свой устав, которому ребенок должен подчиняться. И в большей части случаев пубертат сразу же взрывается от этих всех запретов. Вот сейчас я вас слушал, внимательно наблюдал за вашей мимикой, за вашими глазами. Вы несколько раз повторили слово «ужасная».
М. Баченина:
- Знаете, я подбирала слова, чтобы не выглядеть снобом и уж совсем не перейти черту. Потому что дома мужу я сказала, не стесняясь в выражениях, кем я считаю этих людей.
А. Шмилович:
- Я к тому, что у вас даже лицо налилось краской, видно, как у вас поднялся пульс. Это значит, что мы сейчас имеем дело с вашим представлением об ужасности этих людей. И это представление не просто так возникло в вашей голове, а прежде чем возникнуть, то, как вы воспринимаете этих людей, прошло через фильтры вашего детства, ваших переживаний. То есть вы практически перенесли на себя переживания своего ребенка, вы превратились в него в этой компании и выстроили вот эту свою субъективную картину и представление. Это классическая реакция тревожной матери. И любой запрет этой компании неверен.
Вот такой классический пример. Рассказ моей коллеги, врача-психиатра. В ординаторской мы сидим после консультаций, пьем чай и кофе. И она рассказывает: «Знаешь, у меня дочка (у нее дочка подросткового возраста) вдруг пришла домой с широкими зрачками». Ну, она же психиатр, она сразу увидела. Выяснилось, что девочка курит нехорошую траву. И при этом достаточно быстро рассказала, откуда она это взяла, где эта компания тусуется, кто там, как и т.д. Она говорит: «Я знаю многих из них, многие из них в ее классе учатся». Смотрите, какая у нее была реакция. Она говорит: «Слушай, а пригласи их всех к нам домой, давай какой-нибудь повод придумаем». Она приглашает всю эту компанию, приходят эти ребята с расторможенным поведением. Ну, такая в доску своя мамаша, мы сейчас и ее «накурим» тоже, наверное, - вот такое у них представление.
А мамаша – хороший психотерапевт. Она их угощает чаем, она с ними проводит одну беседу, другую. И постепенно эти разговоры превращаются в лекцию о том, как влияет каннабис на психику ребенка, какие последствия бывают от этого и т.д. Многие из этих детей превратились в друзей этой семьи, и родители этих детей тоже стали друзьями этой семьи, стали приходить и т.д. И ситуация разрешилась. Вот эта «ужасная компания» перестала быть ужасной, потому что она ужасна именно потому, что у этих детей тоже есть проблемы, и мы ничего не сделаем до тех пор, пока эти проблемы не решились.
А. Милкус:
- Хорошо, что есть опытный психолог или психиатр, который знает, как это разрулить. А что делать, если нет такого опыта? Много трагедий происходит в пубертатный период как раз потому, что ты не получаешь то, что называется значимый взрослый. Я могу признаться по себе. Когда я в институт поступил, у меня все нормально было, я пошел работать, встретился со своим учителем, который многое дал в школе, учитель русского языка. Но он изначально, как пришел в нормальную школу, был преподавателем в детской колонии для несовершеннолетних. И когда мы с ним встретились уже в моем взрослом возрасте, он сказал: «А ты знаешь, что у тебя была развилка, ты мог пойти налево, в подворотню, а мог пойти направо, в университет. И он показал, какими приемами пользовался, для того чтобы я не пошел налево, а пошел направо. Но это мне повезло. Если не система, то что делать-то?
А. Шмилович:
- Могу сказать, что не нужно для этого быть большим специалистом, психологом или психотерапевтом. Самое главное, что нужно делать, - всеми средствами и возможностями преодолеть барьер общения, какие-то препятствия между родителем и ребенком. Понятно, что протест, понятно, что они выталкивают из своей комнаты, закрывают дверь и говорят: «Я не хочу тебя видеть, слышать, иди отсюда, не подходи ко мне» и пр. Но есть очень много способов, как быть вместе, как быть рядом со своим ребенком. А это самый главный ответ на то, что делать. Быть рядом. И быть рядом не просто, а быть рядом доверенным лицом, помогающим лицом. Я сейчас говорю, конечно, такие лозунговые фразы.
Смотрите, один из приемов, который может легко преодолеть это сопротивление. Вы подходите к своему сыну или дочери и говорите: «Слушай, я понимаю, что тебе плохо, но у меня есть к тебе одна просьба. Мне очень нужно с тобой посоветоваться по одному моему вопросу. Я хочу услышать мнение молодого поколения. У меня есть одна проблема, и я хочу ее решить с твоей помощью, помоги мне, пожалуйста». Обращение к ребенку, который нуждается в помощи сам, обращение к нему как к человеку, который может мне помочь, очень многое в голове этого ребенка меняет. И дальше вы его берете, выходите на улицу, на прогулочку 30-минутную и рассказываете историю, как у вас на работе случился конфликт, как в этом конфликте вас подставил какой-нибудь начальник, как кто-то еще поступил нехорошо, и вы не знаете, как вам поступить. И вы начинаете от этого ребенка слышать советы, что делать, как быть. Кстати, иногда эти советы бывают очень полезными на самом деле. Я, например, с таким сталкивался, когда со своим сыном проводил этот прием в пубертате.
Ну, и потихонечку у вас завязывается диалог. И в этом диалоге вдруг вы понимаете, что ваш ребенок начинает вам раскрываться, начинает доверяться. И вы уже рядом с ним. Давайте ему выговориться, больше молчите, внимательно слушайте. В какой-то момент, когда он успокаивается после очередной своей вспышки гнева, раздражения и т.д., подойдите к нему, обнимите и скажите: «Ну что, тебя так плющит, так тебе фигово? Но ты же понимаешь, пубертат, гормоны, это со всеми бывает. Держись, я с тобой». Какие-то вот такие вещи. Больше чувств, телесности, эмоций, чем слов.
А. Милкус:
- Андрей Аркадьевич, еще один очень важный вопрос, опять же, банальный. Вы говорили про то, что на детей (да и на взрослых) обрушивается колоссальное количество информации, стрессирующей, тяжелой и т.д. И в каждой передаче, где у нас есть специалисты, педагоги, психологи, мы всегда говорим: ограничьте пользование детей смартфонами, гаджетами и т.д. Как это можно сделать? Мы все такие добрые, хорошие, и мы говорим: надо детей беречь. Но если мы проедем в транспорте, мы увидим, что практически весь автобус сидит в телефонах.
М. Баченина:
- И взрослые, и дети, все. Я такой эксперимент в метро ставила.
А. Милкус:
- А как мы можем сказать: дети, сложили телефоны, давайте мы вам ограничим количество времени? Ребенок, более-менее уже состоявшийся, скажет: «Слушай, а ты чего мне запрещаешь? Ты сам обедаешь с телефоном в руке». Как нам с этой историей всем вместе справиться?
А. Шмилович:
- Я не буду даже выкручиваться, Александр. Потому что этот вопрос задают абсолютно все – как быть с гаджетами, как быть с интернетом, как ограничивать? Эти 18+ смешные, которые ставят. Как будто, поставив «18+», ребенок скажет: «А, 18+, не буду смотреть». Запретный плод всегда сладок, это же понятно.
Это бессмысленно. Мы можем, конечно, устроить такой информационный карантин нашему ребенку, но, естественно, это вызовет протестную реакцию в большинстве случаев. И, конечно же, ребенок будет в голове все равно вынашивать планы, каким образом обойти этот запрет, и как это сделать втихаря. То есть он начнет это делать втихаря от вас. Это и будет первый шаг к отдалению. Это и будет первый шаг к той самой стене, которую потом уже не пробить.
Я думаю, что с ним нужно, может быть, обсуждать этот контент, быть рядом с ним: «Слушай, какая у тебя интересная игра, давай посмотрим, я тоже хочу поиграть. А вот у тебя форум или чат, в котором ты сидишь, общаешься. А я в детстве был фанатом Rolling Stones или Led Zeppelin, у нас тоже был свой чат, но только не в интернете, у нас не было интернета, мы собирались где-то на Арбате и бренькали на гитарах, а у вас, видишь, так». И обсуждать: «Смотри, я тебе покажу Мика Джаггера и твоего кумира, и мы сравним, кто круче, что лучше».
М. Баченина:
- У нас в гостях был психиатр, доктор медицинских наук, заведующий кафедрой психиатрии и медицинской психологии Медицинского университета им. Пирогова Андрей Аркадьевич Шмилович. Спасибо вам большое.
А. Шмилович:
- Спасибо. Всего доброго.
