«Война на Северном Кавказе после жуткой бесланской жертвы пошла на спад»: трагедия в Беслане глазами журналистов 15 лет спустя

Мы предлагаем вам полный текст программы.

Скачать передачу [mp3, 43.4 МБ]

Ирада Зейналова:

- Это вот единственный случай в моей жизни, наверное, когда ты бросаешь микрофон и бросаешься спасать этих людей.

Дмитрий Стешин:

- Никто не спровоцировал боевиков на такое. Скорее всего, действительно, как говорили взрывотехники, с липучек сорвался контакт.

Александр Коц:

- Дети начали выбегать на нас, они были половина абсолютно голые.

Евгений Поддубный:

- У меня очень много друзей участвовало в штурме школы №1. Это офицеры «Вымпела», «Альфы». И вот они до сих пор стараются не вспоминать эти дни.

Дмитрий Соколов-Митрич:

- Некоторые клали в гроб патрон – символ того, что погибший будет отомщен.

Ульяна Скойбеда:

- Террористы говорили: мы вместе с вами тут умрем! Мы все шахиды. Мы не надеемся выжить.

Андрей Колесников:

- Мы узнаем или нет правду? И вообще услышим от власти какие-нибудь элементарные извинения?

1 сентября 2004 года террористы захватили школу № 1 города Беслана. Более тысячи человек оказались в заложниках.

3-го числа в здании внезапно произошел взрыв. Начался стихийный штурм. 333 человека погибли.

Ирада Зейналова, ведущая телекомпании НТВ:

- Это был такой плохой год. Бесконечные теракты, теракты. И вот захват школы. А где захват школы? В Беслане. Где Беслан? Никто не знал, где Беслан. Согласитесь, тот, кто не был там во Владикавказе, не знал, где Беслан. Вот, под Владикавказом. Так, что дальше? Прибегаю к главному редактору. Он говорит: уже все уехали. Я говорю: как уехали? Он говорит: ну вот уже мы зарядили несколько съемочных групп, они уже уехали. Я говорю: я готова поехать без съемочной группы. Я найду, как снимать, в конце концов, пока один пишет, второй берет оператора снимать. Я должна быть там.

Приезжаем – какие-то люди плачут, темно. Надо ехать наутро, бросаться туда. Начинаются эфиры.

И ты понимаешь прекрасно, мы уже все научены опытом предыдущих терактов: нельзя нагнетать, нельзя позволить, чтобы наши репортажи вызвали такой эффект как кликушество.

И мы стоим, мы не понимаем, когда это закончится. Кажется, что это не закончится никогда. Мы стоим у этой школы за оцеплением. Прямо эфирная тарелка. Каждый из нас выходит в эфир по очереди. Снимаем – эфиримся. Снимаем – эфиримся.

Происходило самое страшное. Происходило ожидание. Ожидание, когда никто не знает, сколько народу внутри. Когда никто не знает, что происходит внутри. Когда какие-то слухи ползут по всему городу. Когда ты эфиришься, ты говоришь, в принципе, то, что ты знаешь с чужих слов, по-хорошему.

И вокруг тебя собирается огромная толпа. На каждом эфире это было самое страшное. Матери. Матери, бабушки. Мужчин было мало. Главным образом – женщины стояли на площади. Собираясь вокруг каждого корреспондента, ловя каждое слово. И это было самое тяжелое. Потому что ты не должен был, грубо говоря, облажаться.

Каждое слово вызывало болевую реакцию. Начинали кричать: почему вы говорите – столько детей, а не столько? Мы уверены, что их там полторы тысячи. И тому подобное. Люди накручивают друг друга.

Я помню, этот арабский корреспондент, в результате он стоял, он вокруг себя собрал толпу и заставил ее скандировать, типа: идите на атаку! Идите на атаку! Наши дети там. Это была «Аль-Арабия». То есть он провоцировал истерику толпы.

Каким-то образом на второй день были известны имена. Мы практически не спим. Мы все время, то есть вот мы, я не знаю, пьем воду – курим, пьем воду – курим. Еды, ничего. То есть подходят люди, пытаются нас накормить. Ты есть не можешь. Потому что, ну, как бы ты в таком нервном состоянии.

- Мы заселились в этот Владикавказ. Но бессмысленно уезжать. Мы понимаем, что это переходит в какую-то чудовищную фазу. Потому что на улице очень жарко, а они находятся там внутри. Мы не знаем, есть ли вода, еда и тому подобное. Скорее всего, нету.

После этого утром я прихожу на работу, говорю: мне нужен оператор, надо снимать что-то, нужно делать сюжет. Я заступаю. И мне говорят: нет, оператора мы тебе не дадим.

Я в конце концов начинаю плакать: дайте мне, пожалуйста, оператора, мне снимать надо. Мне дают оператора.

Все стоят с одной стороны школы, скажем, справа. Мы обходим слева. Просто идем, чтобы найти другую точку. И начинаем что-то снимать, какие-то родственники опять же подходят, какие-то вопросы задают. И вдруг я вижу, что на меня бежит в маечке и трусиках очень грязная девочка. И она бежит, широко раскинув руки. И рыдает на ходу. И ей, может быть, семь лет. То есть она очень маленькая. И сразу голова не срабатывает, что произошло. Потому что какие-то хлопки, взрывы. Ну, мы все уже привыкли в этот момент, что все время где-то что-то хлопает.

И вдруг на нас бежит невероятная толпа людей, которые… и до меня доходит, что они совершили прорыв. Они каким-то образом, некоторое количество детей смогло выбраться из школы. Бежит мужчина, который несет окровавленную девочку на руках. На меня бегут какие-то дети.

Я пытаюсь подбегать с микрофоном, чтобы типа: ребята, что, что, что случилось? Они говорят: мы убежали! Мы убежали. Там взрывы, там взрывы, там взрывы. Мы бежим навстречу этим людям.

И понимаем, что, в принципе, мы можем снимать, конечно, это бесконечно, но это вот единственный случай в моей жизни, наверное, когда ты бросаешь микрофон и бросаешься спасать этих людей. Потому что сразу начали подлетать какие-то машины. Мы хватали этих детей и клали в машины, потому что скорые помощи там, боже мой, там, по-моему, две их всего видела, которые успели прорваться.

Подъезжали частные машины, и мы грузили, грузили, грузили этих детей. Все руки были в крови. Мы грузили этих детей бесконечно в эти машины. И машины уезжали. И после этого мы уже побежали к основному входу в школу. И там уже кричат: совершен прорыв, совершен прорыв, совершен прорыв! Там уже, ну, вот весь этот бой, дым.

Стрельба невероятная. Оля Кирий в прямом эфире. Мы с Володей Соловьевым, который сейчас глава Союза журналистов, сидим на скамейке, там в метре от нее. Мы понимаем, что оператор возьмет крупнее, нас не будет видно.

А у нас нет просто уже больше сил. Потому что полное такое опустошение. Курим. И начинается стрельба. И ей в ухо кричат: Оля, уходите, стреляют же! Оля, уходите, стреляют же! Оля, уходите! А мы сидим с Володей, курим. И он такой: слушай, стреляют прям по нам. Я говорю: Вов, слушай, наплевать, я не могу встать. Он говорит: я тоже не могу встать. И мы продолжаем сидеть.

Да, это было страшное месиво из машин скорой помощи, из спецназа, из людей. И он говорит: так, соберись, надо работать дальше. И я хватаю оператора, и мы добегаем до больницы, куда привозят детей. Мы заходим, там абсолютно черные врачи. И они все время бесконечно оперируют.

И я забегаю в какую-то палату, операционную, они говорят: близко не подходите, очень тяжелый случай, открытые раны. И я вижу, там лежит мальчик, ему, может быть, может быть, пять лет. Он очень маленький.

Белые кудрявые волосы, шапка волос. У него запрокинутый подбородок. Он лежит, и мы начинаем снимать. И он вдруг так: а… И умирает. У нас на глазах. Мы выбегаем дальше, надо на эфир. То есть нет шанса страдать, думать, плакать. Вот этого вообще нет шанса. Ты бежишь. В больнице находится месиво.

Я пытаюсь смотреть новостную ленту. Да, прибывают какие-то самолеты с какими-то медикаментами, они стоят. И возвращаемся к школе. Отдаем материал. Там был, приходили люди, которые предлагали: давайте я поменяюсь на внучку, давайте я поменяюсь на дочку. Семьи, которые плакали и умоляли, что вот возьмите нас всем кланом, только отпустите моего первоклашку.

- Когда я подбегала к школе, то у ворот меня встретил боевик. Я подняла руки и сказала: можно мне туда? Он сказал: туда можно всем. Оттуда – никому. И толкнул автоматом, прикладом. И я забежала.

- Это абсолютные мертвецы, которые решили просто утащить за собой людей. Это преступники.

И все, что мы сгоняли в Москву, потом была такая страшная неразбериха, потом оказалось, что вот эти первые кадры, которые мы сняли, они куда-то потерялись. Очень странно.

Была объявлена пресс-конференция, насколько я помню, руководства республики или прокуратуры. И я говорю: надо идти. Говорят: у нас нет сил. Я говорю: надо идти. И мы идем.

А бокового зрения уже не было. Я перешагиваю с бордюра на дорогу, чтобы перейти дорогу. И меня сбивает «Газель». Она неслась. Я падаю, вылетаю из сандалий. Вскакиваю через какое-то время, проверяю, думаю: зубы целы.

Говорю: все, мы идем на пресс-конференцию. Они говорят: ты сумасшедшая? Вы не отмажетесь, мы должны идти на пресс-конференцию. Они говорят: ты видишь что-нибудь? Я понимаю, что я ничего не вижу, оказывается. То есть я не обратила на это внимание.

Ну, о'кей, тогда вы идете на пресс-конференцию, а я иду в больницу. Прихожу туда. На меня смотрят врачи и говорят: у вас серьезное сотрясение мозга. Но, к сожалению, у нас нет ничего, у нас есть зеленка и черносмородиновое варенье. Все, что мы можем вам сейчас помочь.

Я говорю: а где самолеты с медикаментами? Типа, их еще не разгрузили. Но вы можете остаться в больнице. Я говорю: нет, у вас и так много горя, и здесь ваши койки нужны людям, которым они значительно более необходимы, чем мне.

Дмитрий Соколов-Митрич, журналист, генеральный продюсер лаборатории «Однажды»:

- До этого события трагического я наблюдал многие другие теракты. Я видел, как люди, жители разных городов вели себя в эти дни.

И, например, разница с «Норд Остом» была разительной. Когда случился «Норд Ост», помимо журналистов вокруг дома культуры было много зевак, любопытствующих. Молодежь пиво пила, чуть ли не смех. Было что-то такое. На фоне исторического события потусить. Не было ощущения трагедии у людей, как мне кажется.

Здесь же все было очень сплоченно. Во-первых, город, конечно, небольшой. Наверное, сказывается и осетинский характер. Там люди с самого начала были сплочены. Например, такая деталь, что вот даже кафе и рестораны, где перекусить, было трудно найти. Потому что люди просто считали себя не в праве в такие минуты зарабатывать деньги.

Дмитрий Стешин, военный корреспондент «Комсомольской правды»:

- Этим летом был пик активности бандформирований на Северном Кавказе. Мало кто уже помнит, наверное, и вообще знает, какая там была страшная минно-взрывная волна. Там минировались дороги не просто так, там ставились по два, по три фугаса. Там первый фугас взорвался, собрались там спасатели, военные, зеваки – сработал второй фугас, потом сработал третий. В общем, кошмар. Там все перекрестки были в крестах, в сожженной бронетехнике.

За неделю до Беслана, если я не ошибаюсь, или за пару недель была попытка захвата города Назрань в Ингушетии. Потом были уничтожены шахидками два самолета. Собственно, я по самолетам и приезжал в Чечню. Я лазил там по горам в гордом одиночестве, по ваххабитским поселкам, тогда еще были ваххабитские села. И общался с родственниками погибших шахидок. Но мне очень повезло, что я вернулся живой и здоровый.

Жил я тогда у покойного зам. командира чеченского ОМОНа Бувади Дахиева, в его квартире, без воды. И он меня разбудил уже в 9.15. в 9.05 ему позвонили из Владикавказа и сказали, что захватили школу, и все очень-очень серьезно.

И я буквально через два часа там оказался в Беслане. Была полная неразбериха первые сутки, наверное. Чуть позже подъехал Саша Коц, у которого уже был опыт работа на «Норд-Осте» и на других подобных жутких мероприятиях.

Саша был абсолютно уверен, что штурм начнется на третий день. В этом был как-то… в этом его мнении был свой резон. Потому что на третий день любой человек, особенно находящийся в таком жутком психическом напряжении, как боевик с оружием, который держит под прицелом детей и сидит на бомбах, у него притупляется бдительность.

Вообще человек начинает вырубаться. Трое суток – это критическое число, после которого у человека начинают клетки мозга отмирать, если он не успел выспаться.

Это была пятница, мы сидели на задах в частном секторе в маленьком кафе. И оно не видно было с улицы Генерала Плиева. И в кафе зашли трое мужчин. Они очень странно выглядели и непонятно. Я обратил внимание, что один был в штанах с милицейским лампасом узеньким. Причем они были какие-то замызганные, небритые, в каких-то курточках с чужого плеча.

Сели за нашей спиной. Тоже чего-то заказали. К нам подошла официантка и принесла записку. В записке было написано: «Ребята, осторожно, сзади вас, кажется, сидят ингуши».

Мы потом передали всю эту информацию в Совет Федерации, который вел свое расследование по Беслану, но кто это был, так, мне кажется, и не установили. Эти мужчины быстро поели, встали и вышли. И ровно спустя десять минут в школе прогремел взрыв.

И мы выскочили из кафе, быстро расплатились, выскочили. И прямо на нас через тропы в частном секторе стали выбегать окровавленные дети. Мы их хватали и несли на улицу Генерала Плиева, где детей распихивали по машинам и увозили в госпиталь.

Я вот помню, я нес мальчика маленького, он был по пояс раздетый, но в таких парадных брюках со стрелками. Еще удивился, почему стрелки не замялись, он двое суток лежал на полу. Он был описавшийся, но я не думал совсем об этом, я думал, почему он легкий как пушинка и ничего не весит. У него из носа текла кровь, из ушей.

Худо-бедно к школе стали стягиваться в оцепление военные, их там было немало в округе.

Но в оцеплении были дырки, взад-вперед бегали осетины с мешками расстрелянных гильз и с мешками уже снаряженных патронов. Во дворах частного сектора сидели старики, снаряжали боеприпасы. А осетины палили по школе.

Но только потом, когда уже стали разбираться, стало понятно, что они сделали. Дело в том, что школа начала 30-х годов постройки. Слой штукатурки у нее порядка 6 сантиметров. Когда по стенам со штукатуркой лупишь в упор картечью и дробью, там получилась такая дымовая завеса, которая просто помешала «Альфе» штурмовать.

«Альфа» была на изготовке. Они мгновенно, как сработала первая бомба в спортзале, начали штурм. Потому что было понятно, что уже медлить невозможно. Но там было кровавое месиво в спортзале, где сработала эта бомба.

Нас с Сашей больше за оцепление не пускали. Нам нужно было попасть к школе. И в школе уже почти до половины прогорел спортзал. Пытались залить их водой. И растягивали пожарную магистраль. Шланг до первого гидранта был, ну, не соврать, наверное, метров триста. Представляете, шланг длиной триста метров, да, его скрутили, наверное, из всех шлангов, которые были у пожарных команд во Владикавказе и в Беслане.

И эту тяжесть надо было кому-то тащить. Мы с Сашей уцепились за этот шланг и вместе с этим шлангом опять прибежали к бесланской школе, закинули его в спортзал. И я, наверное, тогда впервые жизни увидел, почувствовал, как растягивается время. , вот это растяжение времени какое-то совершенно не эйнштейновское, против законов физики.

Вот этот полузамкнутый двор школы, школа буквой «П». Спортзал, куда мы только что забросили шланг. Там уже никто не кричит.

И в этот момент со второго этажа школы во двор кто-то выбрасывает гранату. Я вот не помню, это РГД была или «лимонка». Потому что там еще отстреливались боевики с верхних этажей. . Я не помню, за сколько секунд это уложилось. Я бросился от этой гранаты. Единственное место было – тупиковый вход в школу, такой типа служебного.

Я присел к этой двери, и тут из-под крыльца встал человек – спецназовец полностью в тяжелом облачении: броник, шлем-сфера со стеклом. И заорал мне матом. Смысл был в том, чтобы я от этой двери куда-то делся. Я мгновенно тоже среагировал, прыгнул с этого крыльца вниз, упал как-то спиной на спину убегающего осетина.

Успел извиниться перед ним. И он сказал, что ничего страшного. И в этот момент во дворе сработала граната. И сработал накладной заряд, который был заложен на эту дверь, под которой я пытался прятаться. И еще одна группа спецназа зашла в школу с торца.

Бардак был полный. Невозможно было выставить полноценное оцепление вокруг школы. Я думаю, это особенность региона. Люди, которые стояли в оцеплении, я думаю, родственники детей, которые оказались в этой школе, они благодаря национальным особенностям своего характера, взрывной импульсивной психике, они бы, конечно, потом пожалели бы о содеянном, но я думаю, у них не задержалось бы начать воевать и с нашим оцеплением. Поэтому их предпочли сквозь оцепление пропустить.

В саму школу осетины не лезли, но то, что я рассказывал, - лупили по школе из дробовиков, подняв там совершенно натуральную дымзавесу из разбитой дробью и картечью штукатурки. Это да.

Возможно, по-другому было никак. И плюс еще, конечно, сработал положительный фактор. Вы помните, какая пропагандистская кампания началась после Беслана. Чего только ни рассказывали про спецназовцев, которые лупили по спортзалу из гранатометов.

Но, к счастью, там было около тысячи местных жителей, которые, в принципе, как один сказали, что это все вранье, все было не так. По школе, действительно, стреляли из танка, когда уже все закончилось, всех зачистили. И в подвале под столовой школы сидел последний боевик с пулеметом.

Я, конечно, людей понимаю, уже никто не хотел туда лезть его выковыривать. Ну, практически со стопроцентной угрозой своему здоровью и жизни. Поэтому просто подкатили танк и долбанули туда в подвил болванкой. Не осколочно-фугасным, а болванкой.

Мы видели, как бойцы спецназа бежали и броники застегивали на ходу. Кто-то бежал без них. В бронике вообще бегать тяжело, это я знаю. Скорее всего, да, кто-то оказался без средств защиты. Никто не ожидал. Это лишнее подтверждение, что нет никакой российской вины на штурме этой школы. Спецназ был не готов.

Никто не спровоцировал боевиков на такое. Скорее всего, действительно, как говорили взрывотехники, с липучек сорвался контакт и привел в действие бомбу. От жары отклеились. Жара же тогда страшная стояла.

Александр Коц, военный корреспондент «Комсомольской правды»:

- Мы это наблюдали, это не был подготовленный штурм. Люди тренировались, естественно. Они тренировались недалеко от этого места. Спецназ ФСБ тренировался на другом похожем здании, отрабатывал штурм. Точно так же, как, к примеру, во время «Норд Оста» спецназ отрабатывал штурм театрального центра на Дубровке в похожем здании центра «Меридиан». Так же и здесь. Но когда раздались первые взрывы в зале, это были все-таки не спланированные, что бы позже ни говорили, взрывы.

Дмитрий Стешин:

- Совершенно бездарно построенная патрульно-постовая служба в республиках, которые находились на границе с воюющим регионом. Я имею в виду Ингушетию и Северную Осетию. Что никого не заинтересовал грузовик, набитый битком вооруженными людьми, еще с какими-то левыми номерами. В итоге грузовик въехал в город. Осетины, кстати, отреагировали своеобразно. Они в вечер, когда уже школа была захвачена и стало понятно, что произошло, они пошли на блокпост, который стоит на трассе на Владикавказ, он прямо возле Беслана, ну и дали по шее всем сотрудникам милиции. Я не знаю, чтобы помнили.

. Въезд в Ингушетию закрыли. Но мы за сто рублей совершенно спокойно туда проехали, отдав их гаишникам. Город был просто травмирован наглухо этой трагедией.

Евгений Поддубный, военный корреспондент телеканала «Россия»:

- Я ни до, ни после этого не видел, чтобы умер целый город. Вместе с ним не только вся республика, но и, наверное, вся страна. Такое было страшное ощущение того, что тысячи сильных людей могу оказаться абсолютно беспомощными перед огромной трагедией. в тот момент было понятно, что, это было такое ощущение, что как будто родственники погибли у всех. Настолько не чужая беда, она была такой своей.

Не знаю, переживала ли Россия подобное когда-то еще, когда я еще не родился. Как мне кажется, Беслан оставил отметину на всех людях, которые живут в нашей стране, которые сохранили какую-то чувствительность. Минимальную. И это очень сильно Россию изменило.

Дмитрий Стешин:

- Когда я туда приезжал через год, все то же самое. Ничего не забылось, не прошло. Все так же болит. И я сам стараюсь, сколько лет прошло, про Беслан не вспоминать лишний раз.

Андрей Колесников, специальный корреспондент газеты «Коммерсант», главный редактор журнала «Русский пионер»:

- Ты чувствуешь себя чудовищно виноватым за то, что ты остался жив, а их дети погибли. Они сами, родители, чувствовали себя бесконечно виноватыми за то, что они живы.

3-го сентября в конце концов утром взяли билет на вечер на самолет. И 3 сентября, как известно, состоялся штурм. И надо сказать, что к этому времени уже там, конечно, в полной темноте шли до сих пор бои, боевики были еще в Беслане многие. Кого-то добивали, за кем-то гонялись. Были слышны вплоть до того, что разрывы снарядов из танков.

А потом еще примерно десять дней не уезжал оттуда. И даже не понимал, честно говоря, как я могу уехать. У меня было такое ощущение, что все это ни в коем случае нельзя бросить. И я только писал эти репортажи каждый день огромные. И каждый день это был центр первой полосы в «Коммерсанте». Там были люди, которые уцелели после штурма. Там были люди, принимавшие участие в этом штурме. Там были живые люди, которые скорбели по погибшим. Эти люди хоронили своих детей.

Дмитрий Соколов-Митрич, журналист, генеральный продюсер лаборатории «Однажды»:

- Город был как единый организм. По осетинским обычаям, когда умирает человек, открываются ворота, гроб выставляется перед домом в сторону улицы. И любой родственник, друг, просто житель города может прийти, выразить соболезнования.

Попытаться утешить родных и близких, которые у этого гроба сидят. Но в этот день у каждых третьих ворот стояли эти гробы. И люди просто друг к другу ходили, у всех была трагедия. Даже если непосредственно в твоей семье это не случилось, там очень много родственников друг другу.

Когда пришли на кладбище, еще не успели вырыть все могилы. На одном конце кладбища хоронили, а на другом рыли могилы экскаватором просто, потому что столько рук не хватало.

Когда некоторые клали в гроб патрон, это символ того, что погибший будет отомщен. Но на вопрос журналистов, будете ли вы мстить, все говорили, нет, конечно, не будем. Мстили ли они потом или нет, но такое обещание давали.

Четвертое число, наверное, было самое страшное. Третьего некогда было страдать. Все спасали детей. Искали своих. А вот на четвертый, когда те, кто уже понял, что их дети погибли, остались один на один со своим горем, это было страшно.

Андрей Колесников:

- Похороны продолжались несколько дней. Эти люди участвовали в митингах. Они хотели и требовали отставки Александра Дзасохова – тогдашнего главы Северной Осетии. И он обещал им уйти в отставку и не ушел.

Глубокой ночью вдруг в Беслан приехал и Путин. Это по понятным причинам держалось в огромном секрете. И мне кажется, что, приехав туда в день штурма, Владимир Путин извлек для себя какой-то огромный урок.

С подлодкой «Курск», помните, он тогда десять дней не приезжал в Видяево, а его все эти дни там ждали. А вот тут он, конечно, никому не сказавшись, тоже по понятным причинам, приехал, как бы вам сказать, в такое совершенно взрывоопасное место, самое, без сомнения даже, взрывоопасное место в эту ночь в стране, потому что уже вот не мог не приехать. Это было важно.

Это первое, о чем я тогда подумал. Надо же, приехал. А ведь он тогда говорил в Видяево, что не хотел просто мешать своим присутствием. Потому что это дезорганизовало как-то работу, все занимались бы только тем, что как раз организовывали ему условия для работы и для безопасности.

Но мне еще тогда это, в общем, как-то показалось немного странным, вот такая логика. Но я думаю, что и самому Путину такая логика была странной. И он сделал в Беслане точно то, что должен был сделать. То есть приехал этой же ночью, в то время, когда там шел штурм. И он ходил в больницы. Они очень долго заседали в штабе. И он, как Верховный главнокомандующий, естественно, я считаю, просто обязан был принимать в этом участие. Ну, видимо, и он так считал.

Владимир Путин:

- Сегодня вся Россия переживает за вас, скорбит вместе с вами, благодарит вас и молится за вас. Еще в Москве я сделал некоторые распоряжения по поводу дальнейших наших действий по выявлению всех лиц, причастных к этому террористическому акту. Дал указание блокировать город, закрыть государственную границу.

Андрей Колесников:

- Эти люди, как и тогда, в Видяево, в случае с подлодкой «Курск», ждали какой-то определенности. А определенности никакой не было. Никто им не мог ничего толком сказать ни о количестве погибших, да вообще ни о чем. Люди что-то говорили, брали свои слова обратно.

Дзасохов, который на одном митинге пообещал уйти, на другом на следующий день пообещал остаться. Эти люди все, по-моему, больше о себе беспокоились, чем о них.

Я встретил только одного человека, и тоже описал его в репортаже, майор один, который вдруг на все вопросы начал отвечать так четко и уверенно, что люди услышали, слушали его, точно не дыша. Он называл цифры, отвечал на самые болезненные вопросы.

Но было очень мало в этой истории людей, которые смогли взять на себя ответственность и что-то толком произнести. Это было сложно, для этого требовалось довольно-таки большое мужество, между прочим. Вот взять и сказать им все это в глаза. Но человек, который это делал, вот такой вот майор, он, собственно говоря, и был тем, кем должны были оказаться все они. Просто-напросто взять и сказать правду.

Ведь цифры они знали все примерно и сами. И о количестве без вести пропавших, и об остальных. Но нервы их подводили, чиновников да и многих военных, честно говоря. И в этой ситуации было тяжело на это смотреть мне как журналисту.

Самое тяжелое в этой истории – это, без сомнения, количество жертв. Я все-таки до сих пор думаю, что их можно было избежать в таком количестве. Но, понимаете, с другой стороны, я ж там не был, когда все это происходило, когда был штурм. Но это не может меня примирить с мыслью, что все могло бы быть иначе.

Дмитрий Стешин:

- Эта жуткая жертва, которая была принесена в Беслане, просто поставила крест на бандитском подполье на Северном Кавказе. Потому что все мы знаем, что партизанское движение любое невозможно без поддержки и сочувствия местного населения, начиная от снабжения, кончая мерами безопасности, предупреждением о каких-то облавах.

После того, что случилось в Беслане, я так понимаю, что поддержка в народе просто обнулилась. Потому что с этими людьми уже никто не захотел связываться. И война на Северном Кавказе после этой жертвы бесланской пошла на спад.

Андрей Колесников:

- Проблема для власти во многом психологическая. И я помню, что уже через какое-то время после случившегося, но это был еще сентябрь, мы были на каком-то мероприятии уже в Сочи, и на таком пароходике поплыли с Владимиром Путиным, журналисты кремлевского пула, если не ошибаюсь, в Новороссийск.

И вот когда мы поплыли, появилась возможность поговорить с президентом. И вы знаете, я слушал, слушал другие вопросы, но у меня только один был. Вот примерно вот этот вопрос: мы узнаем или нет правду? И вообще услышим от власти какие-нибудь элементарные извинения? Кто-то извинится за случившееся? Кто-то, вообще говоря, покается? И я несколько раз спросил об этом Владимира Путина. Он не уходил от ответа. Но рассказывал, рассказывал, рассказывал про то, как им будут помогать, про льготы этим людям. Я опять задавал этот вопрос. Но окончательно я так для себя и не понял, произойдет что-то такое или нет.

Но через два дня мне сказали, что президент улетает в Москву срочно. И даже я смог полететь одним бортом с ним. Полетел он только для того, чтобы встретиться с матерями Беслана в Москве. И вот он извинился перед ними, да. Я не думаю, что мои тогда вопросы повлияли на это. Я думаю, что любой здравомыслящий человек не мог об этом не думать и не мог не чувствовать себя виноватым. Я вот, когда разговаривал там все эти дни со всеми этими людьми, постоянно чувствовал себя чудовищно виноватым.

Да конечно, они бы лучше все умерли сами, чем их дети. Они бы отдали свои жизни по многу раз, сколько вообще можно было бы. И, я, когда услышал вот эти извинения, а это были извинения, меня это как-то примирило. Потому что было столько митингов. Каждый день в Беслане происходили митинги у здания правительства во Владикавказе, в других местах. Выходили чиновники. Ну хоть бы один попросил прощения.

- Один молодой человек рассказал мне про ребенка, которого он вынес, посадил в машину и побежал за другими. А когда вернулся, его там не было. . Он, конечно, назвал свою фамилию. Фамилию, имя ребенка. Но знаете, что, вот нет у меня такой стопроцентной уверенности, что человек в том состоянии, в каком он мне все это рассказывал, мог совершенно твердо отвечать за свои слова. Мало кому удавалось в эти часы, в эти дни сохранять рассудочность в таком вот в полном виде. Люди были в таком состоянии, что кому-то могло что-то и показаться. Кто-то что-то мог вообразить себе и потом быть твердо уверенным, что вот именно это все так и было. И да, я написал про это, и есть фамилия, имя. Но у меня нет стопроцентной уверенности, все именно так и было. И именно так я об этом и написал.

Ирада Зейналова:

- Какое-то бешеное количество слухов о том, что вот машина погрузила раненого ребенка, увезла его куда-то там в неизвестном направлении, найти не могут. Вот я вам честно скажу, я не видела таких машин, которые бы уезжали в неизвестном направлении. Потому что направление было одно – там больница была неподалеку. Там буквально несколько кварталов. И машины просто косяком шли, шли, шли туда. Мы потом даже отсматривали съемку, на съемке видно, я помогаю грузить, а оператор продолжает снимать. Потому что как бы он обязан снимать все. И машины просто одна за другой стартуют, стартуют, стартуют.

Это было настолько быстро. Непонятно даже откуда взялись эти люди, которые прибежали помогать. Вроде бы они только что пешие стояли, и вдруг они уже на машинах подлетают, подлетают, подлетают. И я не могу вам сейчас из того, что я видела, сказать, что было там недостаточное оказание медицинской помощи, там, или какие-то, я не знаю, неправильные действия кого-то. Это был как девятый вал. Может быть, только на замедленной съемке можно установить что-то, что делалось там, вне протокола. Но в тот момент казалось, что, по крайней мере, люди с площади в помощь людям из школы делали все.

Ульяна Скойбеда, специальный корреспондент газеты "Комсомольская правда":

- Исчезнувшие люди. Там 333 погибших. И в первые дни месяца 260 человек считались пропавшими без вести. Их видели живыми, родственники с ними говорили, их клали на носилки. И потом мамы и папы их не находили. Их в больницах не было. Не было среди погибших.

Почему люди видели этих погибших детей? На моих глазах, вообще при мне разворачивалась трагедия журналиста, нашего коллеги Эльбруса Теттова из местной газеты. У него пропал сын Тимур – пятиклассник. И четыре ребенка-одноклассника его видели. Друга Виталия он выталкивал из школы. Виталий говорит, что он меня тащил, говорил: беги, беги! Виталий остался жив. Тимурчика нет. Бедный Эльбрус, он объехал все морги, больницы. Экстрасенсы говорили: ребенок жив и сидит в казенном помещении в районе аэропорта. Эльбрус объехал сначала все казенные помещения возле аэропорта, потом вообще все казенные помещения в городе. И вот он сидит и кричит мне: почему следствие не допрашивает моих свидетелей? Только на том основании, что они несовершеннолетние? В этот момент открывается дверь, входит вся редакция и говорит: Эльбрус, у нас для тебя страшная новость. Он говорит: опознали? И это было массовое явление. Там в один день пришло 10 ДНК десяти людям, в другой день 20 ДНК, всех, кого сначала видели, всех опознали.

И я была при том, как этим людям приходили ДНК о том, что их родственники погибли. Ростов, ученые установили. Объясняется это, конечно, галлюцинациями. Потому что эти детишки, которые три дня сидели обезвоженные, под дулами автоматом, они были невменяемые. Свидетели говорят, они уже вставали, бродили по проводам. Боевики, чтобы их в себя привести, начинали лупить в потолок из автоматов.

Доказательный случай с Сабиной Мамаевой, из-за которой все это произошло, которую отец положил в машину, родственники видели по телевизору, мы решили проверить досконально. Мы достали в Москве на ОРТ, спасибо коллегам, кассету ту самую. И посмотрели вместе с родными. Там на пленке суетится отец, несут носилки, от девочки виден кусок ноги. Вообще непонятно, кто это. Мы пошли к водителю машины, в которую положили. Там номер в кадре. Он говорит: очень неудобно перед Костей, отец Константин, но это была не она, я знаю Сабину, она худенькая. А эта девочка была полная, она говорила, что она из Кисловодска. И она дико меня боялась.

Вот из такого сора вырос слух на всю республику.

Дмитрий Соколов-Митрич:

- Спустя сто дней я еще раз приехал в Беслан. Делал репортаж «Беслан спустя сто дней». И это было несколько иное зрелище. К тому моменту туда стали стекаться стервятники всех мастей, начиная от политических, которые начинали спекулировать, работать с матерями, натаскивать на негатив, манипулировать.

Там появилось много религиозных сектантов, в том числе, я тогда первым там обнаружил последователей секты Григория Гробового, которые за 39 тысяч предлагали матерям, родственникам погибших воскресить их детей. И там уже начались распри между родственниками погибших, причем, в наибольшей степени поддавались таким провокациям те родственники, которые не были со своими детьми по чистой случайности. Те, кто были, для них все было понятно и очевидно. И ими сложно было манипулировать.

А вот те, у которых дети остались там одни, у них было очень сильное чувство вины, на котором легко можно спекулировать и манипулировать человеком в таком состоянии. Потому что психологическая потребность как-то в своих глазах оправдаться, снять это чувство вины, в таком состоянии человек готов цепляться за самые безумные предположения, чтобы на кого-то переложить это чувство вины.

Боевиками, захватившими школу № 1 в Беслане, руководил Руслан Хучбаров по прозвищу «Полковник». Он был убит во время штурма. Ответственность за теракт взял на себя Шамиль Басаев.

В июле 2006 года в ФСБ сообщили, что Шамиль Басаев был ликвидирован в районе села Экажево Назрановского района Ингушетии. Единственного террориста, которого взяли живым, зовут Нурпаша Кулаев. Он 1980 года рождения, сейчас ему 39 лет. Он до конца жизни проведет в тюрьме.

Ирада Зейналова:

- Знаете, потом я читала очень много со ссылкой на самые гуманистические какие-то либеральные взгляды, что, может быть, помните, что вот после Буденновска писали, что история нас рассудит, но Шамиль Басаев своим нападением на роддом прекратил чеченскую войну, он большой молодец, то, что он, конечно, сотворил – нехорошо, там, трали-вали. Но зато прекращены страдания чеченского народа. Это неправда. Вот это неправда. Такие же разговоры ходили после Беслана. Это неправда. Вот вроде нет такой идеи, которая заставит такое сделать. Это преступники, которым нет места в живых.

Александр Коц:

- Ко мне периодически приходят студенты с журфака. И была девочка одна, которая разговаривала с различными военкорами, которые прошли огромное количество горячих точек. И спрашивала, что было самое страшное. Поразительно, но самое страшное, как оказалось, для большинства военкоров – это Беслан. Потому что это дети.

В беседе со студентами я говорю, что журналист должен через себя пропускать все увиденное. Но не принимать слишком близко к сердцу. Сейчас-то я уже научился выставлять психологические блоки, когда ты видишь смерть близко, а тогда у меня дочери было три года. . И я вот все происходящее в Беслане невольно как-то экстраполировал на себя. И психологически эта командировка далась очень тяжело. Более тяжелых командировок у меня, ей-богу, за всю мою двадцатилетнюю карьеру военного журналиста, просто не было.

Недавно на столетии Союза журналистов ко мне подошла девочка. Она оказалась бывшей заложницей в школе Беслана. И от имени спасенных детей подарила мне какую-то самодельную медаль, книжку, которая озаглавлена «Спасателям от спасенных». И вообще говорила теплые слова.

Эта девушка, глядя на нас, журналистов, она тогда была еще совсем маленькой в заложниках, а сейчас она сама себя пробует в журналистике. Поступила на журфак. И уже работает в какой-то местной газете. Это, наверное, очень трогательно, когда ты понимаешь, что вот эти спасенные жизни, они не сломались душевно, духовно и человечески состоялись. И начинают свои первые шаги во взрослой профессии.