Нужна ли в XXI веке Нобелевская премия
Скачать передачу [mp3, 42.1 МБ]
Мы предлагаем читателям полный текст радиопрограммы.
А. Норкин:
- Здравствуйте!
Ю. Норкина:
- Здравствуйте, дорогие, родные, любимые!
А. Норкин:
- А где «Здравствуй, мир!» и все такое?
Ю. Норкина:
- Это и было.
А. Норкин:
- У нас очень конкретный информационный повод, потому что сейчас проходит так называемая Нобелевская неделя. Это когда объявляют лауреатов Нобелевской премии очередного года. Мы хотели бы поговорить не конкретно о победителях, а вообще о том, что это такое. Нужна ли она сейчас.
Мы пригласили доктора химических наук, писателя и, как сейчас принято говорить, популяризатора науки Генриха Эрлиха. Генрих Владимирович, здравствуйте!
Г. Эрлих:
- Добрый вечер!
А. Норкин:
- Я понимаю, что химия вам ближе, чем что-либо иное, за что дают Нобелевскую премию, но все-таки. На данный момент объявлены победители в номинации «медицина» и «физика». За медицины каждый раз дают как бы предварительно, что, может быть, это открытие поможет чему бы то ни было. В этом году сказали, что поможет победить сердечно-сосудистые заболевания. Чего-то как-то их пока не удалось победить.
По физике я послушал, там странная история. Два швейцарца получили за то, что они еще сделали в 95-м году, сейчас 2019-й год. Почему тогда раньше не давали? А канадец, который по космологии, у него исследования, объясняющие теорию Большого взрыва. Мне, далекому от этого понятия, ничего не объясняет. 14 миллиардов лет назад что-то бабахнуло, а что, никто до сих пор объяснить не может.
Это, действительно, нужна такая премия? Я не вижу прикладного смысла. Или я не прав7 В чем я не прав?
Г. Эрлих:
- Премия, конечно, нужна. В любом профессиональном сообществе должны быть какие-то награды, которые отмечают наивысшее достижение. Это награда за профессиональное мастерство. У вас есть «Тэфи» и так далее.
А. Норкин:
- Они престиж потеряли давно.
Г. Эрлих:
- Они нужны обязательно. Это, помимо всего прочего, такая цель для работающих в науке. Для многих это, действительно, цель. Они с детства, со школы мечтают получить Нобеля. И это заставляет их усердно работать на протяжении десятилетий. Это вещь благая.
Или вот как мы идеи оцениваем в своем кругу. Называем «идея на Нобеля». Это вот выражение высшей идеи, ее достижения. Что-то такое.
Ю. Норкина:
- А при Нобелевской премии денежку тоже получают?
А. Норкин:
- 900 тысяч.
Г. Эрлих:
- 900 тысяч на троих, знаете, это не те деньги.
А. Норкин:
- Если один, да.
Г. Эрлих:
- Я так думаю, что найдется много ученых, которые свои бы приплатили. Как и во всяких профессиональных премиях.
А. Норкин:
- Вы хотите сказать, что престиж не пострадал у Нобеля?
Г. Эрлих:
- Да. В области науки. Хотя постоянно утверждаются какие-то новые премии. Это, все-таки, главная премия.
И есть еще один важный момент, о котором забывают. Вот люди, которые получили Нобелевскую премию, они такие, получают очень высокий авторитет. Дело не в авторитете в научном сообществе. Там все и так знают, кто и чего стоит.
Они получают авторитет в окружающем мире. Но в том числе, и перед власть имущими. Власть имущие слушают, все-таки, нобелевских лауреатов.
К примеру, только что прошел XXI Менделеевский съезд по общей и прикладной химии. На открытие приехал Дмитрия Анатольевич. Он быстренько перед открытием, минут десять-пятнадцать пообщался с учеными. С кем он общался? С двумя нобелевскими лауреатами-иностранцами, естественно, которые прибыли к нам на этот съезд.
Взгляды у нобелевских лауреатов могут сильно различаться, но вот они в одном все сходятся. Они всегда говорят все правильно всем власть имущим, что без науки сейчас невозможно. Сейчас все современное общество стоит на науке. Науку надо поддерживать и так далее.
Слушают власть имущие вот этих уважаемых людей. Глядишь, и денежку подбросят. Вот уже, понимаете…
А. Норкин:
- Что же тогда Дмитрия Анатольевич разговаривал с иностранными? Он пусть с нашими учеными тогда говорит.
Г. Эрлих:
- А вот это вопрос к Дмитрию Анатольевичу, извините. У нас по химии единственный нобелевский лауреат Николай Николаевич Семенов, который получил премию в середине 50-х годов за работу, которая была сделана в середине 30-х.
А. Норкин:
- А почему вот эта история? Почему надо ждать двадцать лет, чтобы оценить работу ученого?
Г. Эрлих:
- Объясню. Когда Альфред Нобель составлял свое завещание, там было написано, что премии должны вручаться за новейшие достижения в области науки.
И в первые годы после его смерти, действительно, вручали как-то вот похоже, за очень свежие. Открыл рентгеновские лучи, очень быстро получил нобелевскую премию. И так далее.
Сейчас очень смешно, когда люди яростно обсуждают вопрос, почему Менделеев не получил нобелевскую премию за периодический закон. Да не мог он его получить! Он его открыл в 1869 году, а премию стали давать в 1900-м. Просто по положению не мог получить. И дело не в том, что он с кем-то там поругался и так далее.
В начале это соблюдалось. Причем, довольно долго. Еще в тридцатые годы были случаи, когда выходила какая-нибудь статья, через полгода давали нобелевскую премию. Такое было в физике.
Постепенно интервалы стали увеличиваться. Стали давать не за конкретное открытие сделанное, а как бы по совокупности. Еще что-нибудь. Вероятно, считают, что должно все это устояться.
В науке ведь для того, чтобы убедиться в правомерности сделанного открытия, его нужно воспроизвести. Другие люди должны проверить. И все научное сообщество должно прийти к некоему согласию. И только после этого дают.
Иногда проходит очень большой срок. Рекордный срок между открытием и вручением 55 лет. Причем, это два человека есть, которые получили через 55 лет после открытия. Как в свое время Чуковский говорил, что в России писатель должен жить долго, чтобы дожить до признания, но в науке то же самое.
А. Норкин:
- В России вообще надо жить долго.
Ю. Норкина:
- Решила зацепиться, простите, за Дмитрия Анатольевича. Приехал с химиками общаться. Это с чем связано? С тем, что химия тесно сопряжена с нефтянкой?
Г. Эрлих:
- Нет, не с этим. Это была чисто такая… В этом году мы отмечаем 155 лет периодической таблице Менделеева. ЮНЕСКО это объявило международным годом. Во всем мире это широко отмечается. А председателем оргкомитета в России по празднованию 155-летия у нас выступает Дмитрий Анатольевич.
Ю. Норкина:
- А, это чисто техническая история.
Г. Эрлих:
- В общем, да.
Ю. Норкина:
- Химия для нас, действительно, интересна? Для наших имущих слоев.
Г. Эрлих:
- Это вопрос, который надо основательно обсуждать.
А. Норкин:
- А почему, если это известно, у него в завещании были выделены эти пять направлений? Физика, химия и медицина, согласен, научная история. И вдруг литература с того же 1901 года. И Нобелевская премия мира, которая сейчас превратилась в не очень понятное.
Почему он выделил именно эти пять направлений? Экономика, я так понимаю, не имеет отношения к Нобелю?
Г. Эрлих:
- Не имеет.
А. Норкин:
- Это были самые главные науки, что ли? И литература тоже?
Г. Эрлих:
- Физика и химия – это понятно. Он, все-таки, себе сделал имя и богатство именно на химии. Все почему-то забывают, вот бакинские прииски нефтяные и прочее…
Ю. Норкина:
- Видите, я попала в точку!
Г. Эрлих:
- Это семейные предприятия Нобелей. То состояние, которое приобрел Нобель, он им распорядился вот таким вот образом. Это было его личное право, куда он выделил. Ему, можно сказать, огромное спасибо и в ноги поклониться, что он выделил это все дело на науку.
А. Норкин:
- Литература не наука.
Г. Эрлих:
- Не наука. Литература оказывает облагораживающее влияние на человека, исправляет нравы и так далее. Это вещь существенная.
А. Норкин:
- Извините, в прошлом году Нобелевскую премию по литературе не вручали. Будут в этом году сразу две. А почему? Потому что настолько упал престиж, что нобелевский комитет по литературе был распущен из-за сексуального скандала, связанного с коррупцией. Здесь нам люди пишут, что нобелевка утратила смысл именно из-за политических вот этих вот решений. В том числе, из-за нобелевской премии мира.
Г. Эрлих:
- Согласен. Окончательное ее падение началось после того, как Обаме дали. Не за достижения, а вперед и авансом, что лишено полностью смысла.
Действительно, эта премия стала смехотворна немного.
По литературе тоже есть большие вопросы. Честно говоря, из последних, если двадцать лет взять, по-моему, читать можно только двоих из лауреатов. Сарамага вообще великий. Остальные нечитаемые какие-то люди.
А. Норкин:
- Конъюнктура какая-то.
Но на физику, химию и медицину это не распространяется.
Г. Эрлих:
- Да. Я отвечаю за физику, химию и медицину, что называется. И там, в общем, все… Конечно, это премия не того уровня, как раньше.
Ю. Норкина:
- Почему?
А. Норкин:
- Все уже открыли?
Ю. Норкина:
- Все стало мелким и ничтожным?
Г. Эрлих:
- Нет.
Ю. Норкина:
- И главное – деньги?
Г. Эрлих:
- Я бы не стал так говорить. Проблема в том, что раньше люди, которые получали нобелевскую премию, в первые лет сорок, вот этих людей мы все знаем. Эти люди вошли в учебники. Вплоть до школьных.
Такие были гиганты, которые работали, создавали основы науки. С тех пор наука стала очень специализированной. И разошлась по очень маленьким квартиркам. Они каждый работает на маленьком участке.
И вот люди, которые работают на этом маленьком направлении, их все остальное научное сообщество практически не знает. Они корифеи в своей области узкой.
Я честно признаюсь, я большую часть нобелевских лауреатов последнего времени фамилии просто не помню. Притом, что я каждый год принимаю участие в этой нобелевской неделе, объясняю, что они там сделали и так далее. У меня их фамилии сразу вылетают из головы. Потому что они работают в области, которая от меня очень далека, и, скажем так, может, не очень мне интересна.
А. Норкин:
- Может, это значимость их работ не очень велика?
Ю. Норкина:
- В прикладном отношении.
Разного рода пандемии в военных каких-то аспектах, то там нас могут заразить, там. Нас пугают.
А что касается созидания продления, борьбы с конкретными заболеваниями, как-то это так… Вроде и неинтересно. Что людей спасать от чего-то?
Тут заявила деточка с трибуны большой, что детей надо кушать. Ну, слушайте. Люди сидели и слушали.
Уж простыми словами. Не оскотинилась наука?
Г. Эрлих:
- Нет. Это к науке не имеет никакого отношения. Наука занимается выяснением основных законов развития природы и общества.
Хотя, конечно, сейчас, опять-таки, не по своей воле ученые все больше вынуждены заниматься практическими вопросами. Имеется в виду, им практически вопросы постоянно навязывают. Это вопрос сложный.
Эта утилитарность, которую сейчас у нас везде пропихивают, она заставляет забывать о крупных открытиях, на них просто не остается сил и времени. И поэтому, вы сами говорите, что-то как-то не впечатляет. Эти нобелевские премии. Ну, так поэтому и не впечатляет, что занимаются мелкими утилитарными проблемами.
Ю. Норкина:
- Найти препарат от раковой опухоли – это мелкие утилитарные проблемы?
Г. Эрлих:
- Вот по поводу лекарств. С лекарствами вообще… Сколько сейчас вбухивают в поиск новых лекарств, это вообще трудно себе представить. Сейчас полнауки работает на медицину.
Ю. Норкина:
- Тут рядом и химия, согласитесь.
Г. Эрлих:
- Естественно. Химия – основное, потому что все лекарства – это вещество. А вещество – это предмет химии.
Ю. Норкина:
- Как говорила моя учительница по химии, она говорила, что химия – это жизнь.
Г. Эрлих:
- Правильно говорила.
Ю. Норкина:
- Все, что вокруг нас – это химия.
Г. Эрлих:
- Правильно. Мы, соответственно, ученые, они ищут вещества, которые обладают лекарственным действием. Они находят эти вещества.
Дальше вступает… Создание лекарств – это огромный процесс. В среднем он занимает около двадцати лет. Потому что сейчас в связи с огромным количеством ограничений, которые введены на лекарства, проводится очень большое количество испытаний, смотрятся различные побочные эффекты.
Побочные эффекты есть всегда. Получить сертификат и разрешение на использование в качестве лекарственного средства – это чрезвычайно тяжело. Стоимость разработки лекарства начинается от миллиарда долларов. Нового. При этом первичные работы стоят копейки. То, что делают ученые. А дальше начинаются эти огромные процессы испытаний, продвижений и так далее.
Почему не создают лекарства для некоторых болезней? Есть такое понятие «сиротское лекарство» - орфандракс.
Ю. Норкина:
- Что?!
Г. Эрлих:
- Есть некоторые заболевания, которые нужно лечить. Но пациентов, которых нужно лечить, их очень мало. Лекарство разработать – миллиард долларов. А пациентов, например, несколько тысяч. Они не окупят затраты. Поэтому это уже не к науке. Это к фармацевтическим компаниям, которые считают, что это им не интересно. И все эти разработки тихо и спокойно спускают на тормозах.
Ю. Норкина:
- А дать человечеству новое лекарство?
Г. Эрлих:
- А это не к ученым.
А. Норкин:
- Это уже бизнес начинается.
Г. Эрлих:
- Бизнес начинается очень быстро. Ученые разработали, уже на следующей стадии начинается вмешиваться бизнес. Это уходит разработка из рук ученого, она уходит на испытание технологам и так далее. Ученые к этому не имеют никакого отношения.
Обвинять ученых в том, что они чего-то не разрабатывают, по крайней мере, нельзя.
С лекарствами такая ситуация. Надо перепробовать огромное количество лекарственных средств для того, чтобы сделать то лекарство, которое пойдет в аптеки. Может быть одно из ста тысяч. И вот поэтому люди работают и работают, получают новые вещества. Испытывают. Потом вдруг на каком-нибудь десятом году клинических испытаний побочный эффект. И все. Это зарубают и начинают изучать новое.
Это очень тяжелый путь работы.
Ю. Норкина:
- В любой отрасли? Не только в медицине? В химии, например?
Г. Эрлих:
- Нет, медицина – отдельно. Очень сложно. В химии ситуация тоже довольно сложная. Почему в нашей стране не разрабатываются химические технологии. Как у нас руководство говорит: почему у нас нет собственных технологий? Потому что ученые предлагают метод превращения вещества. Они изучили в своих диссертациях и статьях. Это первая стадия. Затем нужно провести технологическую разработку – превратить вот тот продукт, который сделали ученые, в то, что можно использовать на производстве. Это нужны другие люди с другими умениями. Ученые этого делать не умеют. Нас этому просто не учили. И плюс денег. Есть такое правило удесятерения затрат на каждом этапе. Денег на эту часть надо потратить в десять раз больше, чем на первую часть научной работы. После этого они делают некую технологию, которую можно предлагать промышленности.
На следующем этапе идет еще раз удесятерение затрат. Это для того, чтобы построить завод.
А. Норкин:
- Тут нам слушатель 8034 пишет, что Нобелевка – это вроде нынешней ТЭФИ. От чисто научной она перешла в разряд корпоративной и политической. Если на примере химии, как вообще определяется, кто получает, за что? Что должно учитываться? Кто учитывает в нобелевском комитете? Там одни и те же люди находятся или их меняют? Критерии понятны вам?
Г. Эрлих:
- Мне – нет. Есть нобелевский комитет. Это ограниченный круг людей. Который из довольно большого количества кандидатов выбирает наиболее достойных. Чем они при этом руководствуются, ну, это неизвестно. Кухня нобелевского комитета такая довольно закрытая. Более того, ведь мы не знаем кандидатов, кого выдвинули. Потому что право выдвижения – может наша Академия наук выдвинуть. Но с другой стороны, могут выдвинуть просто, нобелевский лауреат может выдвинуть кого-то. И здесь получается такая ситуация. Так как у нас количество нобелевских лауреатов очень неравномерно по миру распределено, там примерно половина находится в США, если не больше, то вполне естественно, что они выдвигают своих же. А у нас выдвигать некому. Внутренняя кухня нобелевского комитета довольно закрытая. Тех людей, которых выдвинули на Нобелевскую премию, публикуют списки через 50 лет.
А. Норкин:
- Но все равно есть прогнозы, ожидания.
Г. Эрлих:
- Есть.
А. Норкин:
- Чуть ли не ставки принимают.
Г. Эрлих:
- Ставки можно принимать на что угодно.
Ю. Норкина:
- Кто получит по химии?
Г. Эрлих:
- Есть самое известное агентство, которое выставляет трех фаворитов гонки. Это агентство раньше называлось Thomson Reuters. Сейчас его переименовали. Оценивает шансы кандидатов по их индексу цитирования, по наукометрическим данным. По очень формальному показателю. Я раз пять принимал участие в прямом эфире на нобелевской неделе, где мы ждали объявления Нобелевской премии, а перед этим обсуждали фаворитов. За все пять лет ни разу никто из этих фаворитов не получил Нобелевскую премию. В этом году они назвали общего фаворита, за которого болеют практически все. Есть такой немецкий ученый Рольф Хьюзген. Ему 99 лет.
А. Норкин:
- Пора уже.
Г. Эрлих:
- К тому же он уже лет 55 назад в середине 60-х годов открыл одну очень интересную органическую реакцию. И сейчас ее вовсю в органической химии используют. В сочетании с таким возрастом, да, за него все болеют. Следующий фаворит – английский, шотландский ученый Эдвин Саузерн. Он сделал очень важную вещь в 80-х годах и немножко в начале 90-х. Он разработал метод анализа ДНК, а затем предложил один из вариантов биочипов. Это устройства, которые используются для анализа ДНК. Я говорю студентам, что концепцию биочипов предложил Андрей Дарьевич Мирзабеков, академик и директор Института молекулярной биологии. Но один из вариантов предложил этот Эдвин Саузерн. Мирзабекова признавали в Америке. Биочипы – одна из красивейших задумок. Биочип позволил резко ускорить анализ генома человека и удешевить его. Биочип стоит порядка 400 долларов. Он позволяет за два часа установить, есть ли у вас генетические отклонения и предрасположенность к раковым заболеваниям.
Ю. Норкина:
- А родство?
Г. Эрлих:
- Да, конечно.
А. Норкин:
- А почему такой срок проходит? Не могли понять, что это открытие, достойное Нобелевской премии?
Г. Эрлих:
- Это уж лет двадцать во всех лекциях рассказывают.
А. Норкин:
- А почему не дают премию?
Г. Эрлих:
- Так получается.
А. Норкин:
- Получается так, что уважаемые члены Нобелевского комитета садятся: так, кого бы нам наградить? И начинают искать что-то в истории. А сейчас что, нет этих открытий?
Г. Эрлих:
- Это тонкий вопрос. Непонятно. Хотя они сами ничего не выискивают. Им дают предложения по выдвижению. В этом выдвижении должны быть перечислены все авторы. Авторов может быть только трое. Не могут утрясти авторский коллектив.
А. Норкин:
- Можете назвать недавнее открытие в области химии, которое прорывное, на ваш взгляд, которое было бы достойно премии?
Г. Эрлих:
- Не могу.
А. Норкин:
- Почему? Химия стоит на месте?
Г. Эрлих:
- Сейчас таких прорывных вещей пока нет.
А. Норкин:
- Мозги у людей перестали работать? Денег не хватает на исследования?
Г. Эрлих:
- Отчасти это в организации всех научных исследований пошло какое-то мелкотемье. Плюс утилитарность. Вся грантовая система финансирования науки, когда вы подаете заявку на грант, вы должны в ней сразу указать, какие результаты вы получите.
А. Норкин:
- Разве это возможно? Вы можете предполагать.
Г. Эрлих:
- Это вещь, которую тяжело понять. К науке это не имеет никакого отношения. Но вы должны перечислить, что через три года я получу вот такие результаты. Если вы эти результаты не получите, то у вас могут работу не принять. Это вопросы к чиновникам, которые выдают деньги. Им нужен гарантированный результат.
Ю. Норкина:
- Я советский человек. Сколько себя помню, когда сознание пришло вдруг в мой скудный ум, служение науке – этих понятий сейчас вообще нет?
А. Норкин:
- Мелкотемье пошло.
Ю. Норкина:
- Это смешным стало, что ли? Главное – деньги?
Г. Эрлих:
- Нет.
Ю. Норкина:
- За открытие болезни, типа Эболы, дают премию?
Г. Эрлих:
- Да нет. По медицине дали вполне здравую премию. Они говорят, что это прорыв. Сама тематика чрезвычайно интересна. Каким образом организм реагирует на недостаток кислорода. В клетках может быть недостаток кислорода из-за того, что у нас сосуды перекрыты. Как организм на это реагирует. Механизм этой реакции – это вещь очень существенная. Здесь могут быть новые средства лечения раковых заболеваний. Потому что раковые клетки функционируют в условиях недостатка кислорода.
Ю. Норкина:
- По химии назовите еще фаворита.
Г. Эрлих:
- Есть еще один очень симпатичный кандидат. Джон Гуденаф – 97 лет. До сих пор активно работает. Он хотя и не придумал литий-ионные аккумуляторы, но он придумал важную их часть. Тридцать лет назад были запущены эти аккумуляторы.
А. Норкин:
- Вы сказали, что выдвигать кандидатов на Нобелевскую премию есть право у лауреатов прежних лет. Большая их часть живет в Америке. То, что США давно и успешно скупают мозги по всему миру, это мы знаем.
Ю. Норкина:
- Пылесосят со всех стран.
А. Норкин:
- Для России утечка мозгов – серьезная проблема?
Г. Эрлих:
- Сейчас гораздо меньше, чем было в 90-е годы. В 90-е годы это действительно была катастрофа. Особенно в начале 90-х, уезжали курсами. У нас курс выпустили, он весь уехал. Причем уезжали преимущественно в Штаты. Все ругали советское образование, но при этом люди с дипломом МГУ свободно подавали документы в аспирантуру в американский университет, и их брали. Вот это была катастрофа. Потому что уезжали они несколько лет. И у нас в результате выбилось все это поколение.
А. Норкин:
- Сейчас не катастрофа, потому что уезжать уже некому?
Г. Эрлих:
- Сейчас немножко народ поумнел. Поняли, что отъезд в США или другие страны не решает проблему. Надо уезжать не абы куда, ради того, чтобы уехать, а уезжать в приличные места. А в приличные места уезжать уже тяжело.
Ю. Норкина:
- Если кушать было нечего…
Г. Эрлих:
- Тогда категорически никаких… Сейчас ситуация стала лучше, и народ уже начинает более требовательно подходить к выбору места.
Ю. Норкина:
- Государство к науке как стало, получше относиться?
Г. Эрлих:
- Несравненно лучше. Тогда просто не было никакого финансирования, был полный развал.
А. Норкин:
- А на что сейчас государство обращает внимание? На утилитарный момент? Придумайте что-то, что сейчас нужно. Или на большую науку?
Г. Эрлих:
- У нас государство, к сожалению, в науке ничего не понимает. Руководство.
Ю. Норкина:
- А в советские времена?
Г. Эрлих:
- Понимали. Это очень большая проблема. Главная проблема сейчас у нас в науке, в том числе и в химии, это проблема общая и для всей страны, - нет цели. Цель не определена. Раньше тот же Госплан, в котором сидели вполне разумные люди, ставил задания перед учеными, что нужно сделать, какие технологии разработать, чтобы развивалась страна. Четко ставили не тот результат: вот нужно сделать технологию получения того-то. Как вы это сделаете – это ваша проблема. Дальше они не вмешивались. Ученые работали, институтам за это платили деньги. При этом переплачивали еще какое-то количество денег, чтобы ученые могли заниматься тем, чем они хотят. Задел на будущее развивали. Система отлично работала. А сейчас ученым говорят: вы занимайтесь чем-нибудь. Да вы статьи пишите. Сейчас единственный критерий оценки – количество научных статей. В советское время мы занимались своим делом, наукой, но при этом решали проблемы. Мы чувствовали свою нужность. А сейчас этих заданий никто не ставит.
А. Норкин:
- Но вы говорите, что ситуация улучшается.
Г. Эрлих:
- Денег на оборудование дают. На зарплаты. Ситуация получше. Но все равно это еще не то. Просто нет понимания того, что нужно. А вот в планах технологий…
А. Норкин:
- Огромное количество вопросов к тому, чем занимается наука, как наука сама своих лучших представителей премирует, много лет назад вылилось в так называемую Шнобелевскую премию. Ее в разных номинациях вручают. Назову троих победителей этого года. В области биологии – ученые из Сингапура, Китая, Австралии, Польши, США и Болгарии получили премию. Они доказали, что намагниченные мертвые тараканы ведут себя иначе, чем живые. По физике – шесть стран получили награду за объяснение, почему у вомбатов какашки в виде кубиков. Анатомия – здесь группа французских исследователей температуры яичек у голых и одетых почтальонов. Доказали, что левое яичко теплее, но только в том случае, если почтальон в одежде. Если ученые занимаются исследованием таких вопросов, не знаю, хорошо это или плохо.
Г. Эрлих:
- Я очень хорошо отношусь к этой Шнобелевской премии.
А. Норкин:
- Спасибо.